Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года (СИ)

— Да, сейчас время показало, что платить за все придется.

— За что же платить?

По лицу Кондратьева скользнула усмешка.

— Это требует большого разговора. Продолжайте лучше вот то, о чем вы говорили.

— Мне все равно, но будьте снисходительны к моей наивности. Кондратьев скосил глаза:

— Ну уж что вы, что вы! Все это лишнее. Если говорить серьезно, я сам кое- чего не знаю. Задача в том, чтобы понять, что и зачем.

— Тогда, если хотите, продолжу краткий обзор.

— Ну, давайте!

— Вот еще о событиях в Палестине.

— О событиях в Палестине? — Кондратьев повернул голову и привстал на уровне моего плеча. Замахал кому-то, приглашая к нам в угол. И вот пробирается к нам новое для меня лицо.

— Вы еще не знакомы? — спросил с улыбкой Кондратьев. Познакомьтесь — доктор Домье… Присаживайтесь, доктор. Я думаю, что вас всегда интересуют события в Палестине, о которых расскажет нам наш новый товарищ. Доктор как-то хорошо, приветливо посмотрел на меня. Он выглядит на все пятьдесят. Лоб изборожден глубокими морщинами, а в глазах сверкают умные смешинки. У него необыкновенно выразительное лицо.

— Вы меня не поняли. По сегодняшним событиям ничего сверхсенсационного не расскажу. Германские и итальянские агенты ведут подрывную работу; там тоже уже есть фашисты. Они завозят оружие, создают повстанческие отряды… В Берлине, как я читал в «Правде», находится центр пан-арабской организации.

Доктор Домье совсем близко смотрит мне в глаза. Но вот он повернул свой строгий профиль на Кондратьева. Кондратьев молча улыбается.

— Ты имеешь лишь то, что видят глаза твои, — проговорил мягким голосом доктор Домье.

— Куда это вы заворачиваете? — спросил Кондратьев, глядя на доктора с улыбкой.

— Я чувствую, что мне следует рассказать одну историю, которая описана в Библии.

— Ну, давайте, доктор, говорите.

Доктор поглядел на Кондратьева, провел рукой по голове:

— Есть люди, вроде вас, которые мыслят по очень простой схеме, — опять скажете, что все библейские истории — басни, выдумки разные…

— Ну, ну, давайте, рассказывайте, обращайте в свою веру.

— Отчего бы и не обратить?.. Ладно, нужно к себе… я, признаться, устаю от таких разговоров.

Доктор встал и направился к своему месту, а Кондратьев выставил грудь:

— Мы с ним тысячу раз вот так говорили; упрямый, просто сил нет… Хочу еще вас спросить: ну, а что в театрах нового?

— Ничего нового… Мейерхольда закрыли.

— Закрыли театр Мейерхольда? Да ну!… Когда?

— В январе этого года… В декабре прошлого года появилась в «Правде» разгромная статья Керженцева, а через двадцать дней театр закрыли.

Очень интересно. Попросил бы рассказать.

Да что тут рассказывать. Многие не любили его за беспокойный характер. И конце концов все его тревоги и искания были не по их мерке. Я только хотел увидеть его, подойти я сказать какие-то слова, но не решился. Ну, я написал письмо Сталину, и в тот же вечер отправил по почте. Что вы написали? Я просил защитить Мейерхольда. Кондратьев посмотрел на меня:

— Трогательный факт. Пусть наивно, но сам факт. Да, очень интересно. Вижу, куда они жмут. Вот увидите, они его врагом объявят.

Кто «они»?

— Вы не знаете, кто? — Кондратьев придвинулся ближе.

— Пусть вас не удивляет… в один присест не ответишь. Об этом надо поговорить. Так вроде и вижу их всех перед собой.

Теперь глаза открыты… с большим, правда, опозданием. Знаете, сложный вопрос; вопрос, так сказать, сердца… Они — мы с вами… То есть, — как?

— Да, да, как ни странно, мы с вами и окружающие нас. Часто под видом добра творим зло, и очень разнообразно… Пускай даже бессознательно, нисколько не меняет существа дела. На каком-то этапе мы потеряли чувство контроля. (лучилось нечто такое, о чем люди не смели говорить, но в то же время в какой-то степени чувствовали.

А я ничего не знал, а если и чувствовал, то очень слабо. Вот мы с вами, видите, какие наивные, — усмехнулся Кондратьев, — время ж ему научит. Вот сейчас здесь перечитывал «Воскресенье» Толстого. Я сейчас покажу вам этот текст.

Он потянулся к стенке, в головах разыскал книгу и снова придвинулся ко мне. Открыл книгу и начал про себя читать.

— Простите, что перебиваю… я хотел спросить: здесь разрешают книги?

— Дают много книг и. хорошие книги, просто счастье, на десять дней сорок книг на камеру, а потом меняют. (Торопясь, перелистывает страницы) — Сейчас, сейчас, секунду. (Наконец, видимо, нашел то, что нужно) — Угу, ну вот: «Несмотря на то, что Новодворов был очень уважаем всеми революционерами, несмотря на то, то он был очень учен и считался очень умным, Нехлюдов причислял его к тем революционерам, которые, будучи по своим нравственным качествам ниже среднего уровня, были гораздо ниже его. Умственные силы этого человека — его числитель — были большие; но мнение его о себе — его знаменатель — было несоизмеримо огромно и давно уже переросло его умственные силы… „Вот вам Толстой! — воскликнул Кондратьев, — каков старик?..“

А вот дальше: „Вся революционная деятельность Новодворова, несмотря на то, что он умел красноречиво объяснять ее очень убедительными доводами, представлялась Нехлюдову основанной только на тщеславии, желании первенствовать перед людьми.“

Вот умница старик?! „Желание первенствовать перед людьми!“ Вот так!..

Ну, дальше: „Сначала, благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно передавать их, он в период учения, в среде учащихся, где эта способность высоко ценится, имел первенство и он был удовлетворен. Но когда он получил диплом и первенство это прекратилось, он вдруг, чтобы получить первенство в новой среде, совершенно переменил свои взгляды и из постепенца-либерала сделался красным народовольцем. Благодаря отсутствию в его характере свойств нравственных и эстетических, которые вызывают сомнения и колебания, он очень скоро занял в революционном мире удовлетворявшее его самолюбие положение руководителя партии…“ Ну, скажите, что это такое? Какое сходство, а?

— Но вы же читали раньше?

— Читал и не замечал. Да, не замечал.

Ну, буду продолжать: „Раз избрав направление, Новодворов уже никогда не сомневался и не колебался, и потому был уверен, что никогда не ошибался. Все ему казалось необыкновенно просто, ясно, несомненно. И, при узости и односторонности его взгляда, все действительно было очень просто и ясно, и нужно было только, как он говорил, быть логичным. Самоуверенность его была так велика, что она могла только отталкивать от себя людей, или подчинять себе. А так как деятельность его происходила среди очень молодых людей, принимавших его безграничную самоуверенность за глубокомыслие и мудрость, то большинство подчинялось ему, и он имел успех в революционных кругах“.

— Вы смотрите, как получается? Какое же поразительное сходство! Ну, а наш- то тип похлеще все же, чем Новодворов, а? Это очень интересно. Хотите, прочту вам еще?

— Хочу.

— Ну, вот еще несколько пророческих слов: „Товарищи уважали его за смелость и решительность, но не любили. Он же никого не любил и ко всем выдающимся людям относился как к соперникам и охотно поступил бы с ними, как старые самцы-обезьяны поступают с молодыми, если бы мог. Он вырвал бы весь ум, все способности у других людей, только бы они не мешали проявлению его способностей. Он относился хорошо только к людям, преклонявшимся перед ним“.

— Пророчество, — шепчет Кондратьев. — Да, этих людей без сердца нам нелегко было понять. Кажется, нет такой страницы в истории, чтобы в известный момент не появился тип вроде Новодворова.

— Вы думаете, что все это до такой степени цинично?

— Прежде я этого не думал…

Кондратьев пододвинулся ко мне совсем вплотную и почти в самое ухо зашептал:

— Очень просто делать людям добро и не делать им гадостей. Л вот негодяи гонятся за личной славой… Шарлатанство!

Бесстыдство, прикрытое фиговым листком… Сам не знаю, чем он нас ослепил. Ну, скажите, какой триумф — при помощи масс ловко сесть им же на спину? Весьма удачный экземпляр! Именно в этом смысле проявил самые незаурядные способности. Не доверяли фракционерам — болтунам, пустозвонам, ну, а гот он — прямой мужик, железо, да и фамилия у него такая, что можно доверить. Дело в верных руках. И что же? Со всей, так сказать, прямолинейностью очень хорошо усвоил схоластику. Вдобавок — простой и понятный для всех язык. Например: „Расширяем ли мы фактически демократию в деревне? Да, расширяем. Есть ли это уступка крестьянству? Безусловно есть. Велика ли эта уступка и укладывается ли она в конституцию нашей страны?