Осколки неба, или Подлинная история "Битлз"

«Битлз» вылетели в США, и в первый же день в Чикаго состоялась специальная «примирительная» пресс-конференция.

Джон долго юлил и крутил, пытаясь, не унизившись, погасить страсти. Но журналисты с каменными лицами продолжали твердить одно:

«Готовы ли вы принести извинения американским христианам?»

– Если бы я сказал, что, например, телевидение популярнее Христа, на это не обратили бы внимания, – уходил от прямого ответа Джон. – Но, что сказано, то сказано, и я признаю, что был неправ или неправильно понят. И теперь давайте об этом забудем.

– Готовы ли вы принести извинения? – Казалось его могут придушить прямо здесь и сейчас.

– Я не против Бога, не против Христа, не против религии, – с выражением зубной боли отвечал Джон. – Я же не утверждаю, что мы лучше или важнее. Я и сам верю в Бога. Я верю: то, что люди называют Богом, находится внутри нас. Я верю: все что говорили Иисус, Магомет, Будда и все прочие, – это все верно. Просто их слова не всегда правильно переводили. Я же не имел в виду, что «Битлз» лучше Бога или Иисуса. Я упомянул о «Битлз» просто потому, что мне легче говорить именно о «Битлз».

– Вы сожалеете о том, что сказали по поводу Христа? Вы готовы принести извинения?

– Я не говорил того, что мне приписывают. Я сожалею, что сказал так. Правда. Я не думал, что это будет воспринято как грубое антирелигиозное заявление... – Его лицо было покрыто красными пятнами. – Я прошу прощения, если уж вам именно это так хочется услышать. Я до сих пор не понимаю, что же я такого сказал. Я пытаюсь вам все объяснить... Но если вам уж так хочется, то ладно – я прошу прощения...

Никогда еще Джон не чувствовал себя так униженно.

«Совсем не похоже на нашу первую пресс-конференцию в Америке», – заметил Джордж, и остальные невесело усмехнулись.

В этом турне изоляция «Битлз» от окружающих достигла наивысшего пика. Теперь их охраняли не только от чрезмерной любви, но и от откровенной ненависти. По согласованию с правительством США служба безопасности, пропуская зрителей в залы, обыскивала их и изымала оружие... Когда на одном концерте раздался выстрел детской хлопушки, Пол с перепугу кинулся со сцены...

– Итак, мальчики больше не будут выступать, это решено, – скорбно сказал Эпштейн своему другу, американскому юристу Нату Вайсу перед последним гастрольным концертом. – Я больше не заключаю контрактов, и, похоже, я больше не буду им нужен... – Он встряхнулся. – Но всегда найдется что-нибудь, способное меня утешить. Мне позвонил Ди Джиллескай, он тут, в Лос-Анжелесе. Он хочет со мной встретиться.

Нат по-настоящему уважал Эпштейна и был в курсе его личных невзгод:

– Брайан, – попытался он отговорить его, – ты не должен встречаться с этим парнем. Однажды он уже пытался зарезать тебя, что он выкинет на этот раз?

– Отелло не убил бы Дездемону, если бы не любил ее, Нат. Я живу в мире сильных страстей.

Он встретился со своим любовником в домике на Беверли Хиллз и провел с ним идиллическую, по понятиям гомосексуалиста, ночь. Утром Ди исчез. Прихватив атташе-кейс Брайана. В нем было двадцать тысяч долларов, важные документы, а главное – его фотографии в постели с различными молодыми людьми...

Поисками Джилескай занялись частные детективы.

Вернувшись в Лондон, Брайан никуда не выходил из дома, заглушая душевную боль и страх публичного позора спиртным и наркотиками. Однажды Питер Брайан, у которого были ключи от его квартиры, нашел его без сознания и отвез в больницу.

Когда Эпштейна привели в себя, он сказал Питеру:

– Это случайность. Глупая случайность.

Неизвестно, кого он хотел обмануть больше – Питера или себя. Ведь на его столе, на самом видном месте лежала записка:

Но он поправился. Возможно, не последнюю роль в этом сыграло послание, найденное им среди принесенных в палату апельсинов:

Слова Пола о том, что без Брайана они работать не будут, полностью подтвердились. Во всяком случае, предложение Джорджа устроить «каникулы» было принято с восторгом. Десять лет безостановочной работы – репетиции, концерты, записи... И вот, наконец, долгожданный отдых.

Джон уединился в своем доме в Уэйбридже, целыми сутками он читал, смотрел телевизор и возился с Джулианом. У Синтии появилась надежда, что нормальная семейная жизнь наконец-то наладится.

– Папочка, почитай сказку, – попросил Джулиан, когда Джон укрыл его и подоткнул одеяло. – Про Люси.

– Про какую Люси?

– Вот, – Джулиан, вновь распотрошив одеяло, вытащил из под подушки альбом, раскрыл его и подал отцу. – Вот она.

Джон с удивлением обнаружил, что рисунок сына разительно похож на его собственный. Фигурка девочки, выполненная черным карандашом была неказистой, но трогательной. Черными были и небо, и земля. Только в огромных глазах девочки сверкали искры всех цветов радуги.

– Кто это?

– Я же говорю, Люси О'Донелл. Мы вместе в детский сад ходим. У нее в глазах как будто калейдоскопы.

– Вы с ней дружите?

– Зачем?

Джон вернул альбом сыну.

– Красивая девочка. Но про нее еще книжек не написали.

– Напиши.

– М-м... Это долго. Если я что и напишу, то песню. Давай-ка, лучше я почитаю про Дороти.

– «Волшебник из страны Оз!» – обрадовался Джулиан. – Конечно! Она точно такая же!

Джулиан снова зарылся в постель, и Джон принялся читать. Он произносил слова механически, не вдумываясь в текст. Перед глазами стояла Люси с калейдоскопическими глазами. «В жизни нужно срочно что-то менять! – вдруг решил он. – Семейная идиллия – не для меня»...

– Вот бы никогда не подумала, что ты можешь быть таким, – на пороге детской стояла умиленная Синтия. – Джул уже давно спит.

Джон захлопнул книгу, выключил свет, вышел из комнаты сына, уселся в кресло и уставился в экран телевизора.

– Звонил Джордж, сказал, что они с Патти решили провести медовый месяц в Индии, – рассказывала Синтия.

Джон переключил программу.

– Они так счастливы, я это услышала по его голосу, – она покосилась на мужа, ожидая реакции.