Homo Гитлер: психограмма диктатора

Первоначально Гитлер относился к ракетостроению несерьезно. Мысль о том, что при помощи атомной бомбы, которую можно доставить в ракете на огромные расстояния, вполне возможно завоевать мировое господство, просто не приходила ему в голову. Он называл ракеты «игрушками», а испытательный полигон в Пенемюнде «кружком "Умелые руки"».[190] «Сотня истребителей и пятьсот танков для него были намного важнее, чем запуск в воздух одной ракеты, которая в большинстве случаев падает не туда, куда ее нацеливали». Однако просмотр в октябре 1942 года съемки старта ракеты, которую показал ему Вернер фон Браун, произвели на Гитлера огромное впечатление. «После небольшого рассказа в зале потушили свет, и на экране удивленный Гитлер увидел цветные кадры, на которых огромная ракета оторвалась от земли и исчезла в стратосфере».[191] Фюрер был настолько впечатлен увиденным, что сразу же присвоил фон Брауну звание профессора и разрешил дальнейшие разработки ракет, которые должны были стать «чудо-оружием» третьего рейха.

Ошибочное решение о запрете серийного производства реактивного истребителя «Ме-262» было принято Гитлером на основе газетной статьи. Этот самолет мог развивать скорость до 800 км/ч и стал бы серьезной угрозой для бомбардировщиков союзников. Однако после прочтения в одной из газет статьи, направленной против развития реактивной авиации, фюрер приказал прекратить работы по «Ме-262».[192]

«Когда 12 июня 1944 года Адольф Гитлер отдал поспешный и преждевременный приказ применить "ФАУ-1", из-за организационных ошибок смогли взлететь только 10 ракет и только 5 из них смогли достигнуть Лондона. Гитлер хотел было прекратить производство этого, по его мнению, полностью скомпрометировавшего себя вида оружия, однако изменил свое решение после доклада имперского руководителя прессы о том сенсационном и шокирующем эффекте, который произвели падающие на британскую столицу ракеты. После этого он потребовал увеличить объемы производства "ФАУ-1"».[193]

Наши мысли обладают таким ценным свойством, как обратимость. В отличие от полностью необратимых действий, мы можем вернуться к ним, развивать дальше или просто забыть. Однако «идеологическим метафорам» Гитлера как раз и не хватало гибкости, игры мысли и прежде всего обратимости. Фюрер твердо придерживался своих эйдетических энграмм, которые были для него обязательны и неопровержимы.

Эйдетическое стирание границы между реальностью и вымыслом объясняет, до некоторой степени, почему стал возможным Холокост. Его основой стали громкие антисемитские лозунги, которые для всех нормальных людей были просто словами.

Костры из книг, которые ночью 10 мая 1933 года палили национал-социалистические студенты, были прежде всего выражением революционных представлений юношества, и тогда вряд ли кто-либо мог предположить, что все закончится поголовным истреблением евреев. Однако в представлении Гитлера, в сознании которого отсутствовало как различие между символом и действием, так и главные цивилизационные психологические запреты, сожжение книг воспринималось как имитация уничтожения своего главного врага. В этой связи Фондунг говорит о «смешении символа и действия».[194]

Обладая своеобразным эйдетическим способом восприятия действительности, Гитлер, в отличие от нормальных людей, не видел разницы между планом, составленным в голове, и его реализацией на практике. Для него реализация утопии не была заоблачной мечтой, а стояла прямо перед глазами. По мнению Иоахима Феста: «Гитлера отличал весьма своеобразный строй ума, он никогда не отступал от задуманного и не чувствовал границы между мыслью и действием, которая составляет одну из основ цивилизованного разума».[195]

Именно поэтому образованные слушатели Гитлера, понимавшие разницу между вымыслом и реальностью, не воспринимали его всерьез. Все его пламенные речи были не более чем пустой болтовней. 3 февраля 1933 года, вскоре после того как Гитлер занял пост рейхсканцлера, он встретился с военным руководством в доме генерала барона Курта фон Хаммерштайн-Экварда и произнес небольшую речь о «захвате нового жизненного пространства и его последующей полной германизации». Офицеры не были настолько уж испуганы услышанным, как это могло показаться с позиции сегодняшнего дня. «Ничего не известно о каких-либо возражениях против воинственных и весьма жестоких идей Гитлера. Некоторые ушли с этой встречи весьма впечатленные "сильной волей и размахом идей канцлера"». Другие, среди которых был и подполковник Фромм, успокаивали себя тем, что «при столкновении с реальной действительностью чрезмерные намерения фюрера будут приведены в соответствие с реальностью. Кое-кто даже вспомнил строфу из стихотворения Шиллера: "Слова всегда смелее дела"».[196]

Друг Гитлера во венскому периоду Кубицек, который жил с ним в одной комнате, рассказывал, что во время прогулок по городу будущий фюрер непрерывно рассказывал о том, как бы он перестроил свой родной Линц. «Этот дом стоит не на своем месте», — заявлял молодой фантазер. Кубицек вспоминал: «Он настолько запутал меня, что я часто не мог отличить, говорил ли он о реальном доме или речь идет о здании, которое должно быть здесь построено. Для него же это не имело совершенно никакого значения».[197]

В то время как благоразумные современники смеялись над фантазиями Гитлера, он поражал утопическими идеями своих приверженцев, среди которых был и будущий шеф гитлерюгенда Бальдур фон Ширах. Уже после войны он вспоминал: «Меня поразило и привлекало в Гитлере именно то, что он, еще не находясь у власти, предусматривал в своей концепции доминирующее положение Германии и рассматривал себя как партнер великих мировых держав, проигрывая в голове в качестве тренировки проблемы управления миром».[198]

Даже издавая приказы и распоряжения, Адольф Гитлер смешивал свои умственные построения с реальностью. В частности, когда фюрер был в ярости, он не скупился на самые страшные угрозы, проклятия и обещания полного уничтожения. Зачастую его приказы несут следы этих припадков бешенства. Летом 1933 года шеф прусского гестапо Рудольф Дильс должен был провести инспекцию «дикого» концентрационного лагеря, созданного штурмовиками, но СА отказало ему в доступе. Тогда Гитлер издал следующий приказ: «Затребовать у рейхсвера артиллерию и сравнять лагерь с землей». Спрашивается, «насколько сильно Гитлер мог поддаться своим отрицательным эмоциям».[199]

Дильс приводит и другие приказы Гитлера в первые годы его канцлерства: «Почему этот Грегор Штрассер еще жив?… Зачем нужно устраивать процесс и судить такого очевидного преступника, как Тельман? Я не могу понять, как Стеннесу удалось бежать!» Шеф гестапо считал, что под этими на первый взгляд риторическими вопросами скрывались «четкие приказы убить» вышеперечисленных людей. Трагизм третьего рейха заключался в том, что вспышки гнева Гитлера, во время которых он проклинал народы и мысленно стирал с лица земли города со всеми жителями, которые в начале его правления не воспринимались серьезно, в конце войны стали реальностью, воплотившись в его приказы, которые дословно исполнялись.

Как писал Мессершмидт, «рано сформировавшиеся элементы его мировоззрения, представления о расе и ее чистоте, жизненной силе и культуре были не просто абстрактными воззрениями». Гитлер совершенно серьезно воспринимал «эти гипотезы как политические реальности».[200]

Государственные чиновники, привыкшие к ясным и четким указаниям, вынуждены были прилагать массу усилий, чтобы понять и исполнить туманные предписания Гитлера. Государственный секретарь Эрнст фон Вайцзекер рассказывал, что служащим пришлось развить в себе новую способность: «искусность министров проявлялась в том, чтобы суметь застать Гитлера в хорошем расположении духа и получить от него вразумительные указания, которые затем можно было бы исполнять как приказ фюрера».

Сформированные в мозгу Гитлера эйдетические догмы были не только «оксиоматической константой», но и фиксировались на деталях. Поэтому они не имели ничего общего ни со знанием, полученным в результате опыта, ни с изощренной игрой ума. Гитлер мыслил самыми элементарными схемами, используя конкретные отправные точки и простые решения. Его идеи были всегда понятны массам, обоснования его поступков — архаичны. Гитлер всегда пользовался одним и тем же примитивным механизмом решения проблем, шла ли речь о внешне- или внутриполитических вопросах. Он был убежден, что против него всегда действует один и тот же противник.