Я слышу все Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

Маленький несчастный Крикун [310] был у Вас, говорит, что рассказывал обо мне. Не знаю, что он рассказывал, но самого главного он не знает — я пишу стихи все время, кажется наконец оправился от прошлогоднего удара [311]. Мне кажется, что я — певец, долгое время ходивший охрипшим. Теперь голос ко мне вернулся. Когда приеду в Москву, замучаю Вас стихами.

Крепко жму Вашу руку

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1522. Л.4.

Стокгольм, 25 ноября 1944

Дорогой товарищ Эренбург, самое теплое спасибо Вам за Вашу память обо мне и за книжечку «Война», которая дает возможность еще раз перечитать Ваши интересные мысли и картины о пережитых годах Отечественной войны. Очень хотела бы Вас повидать. Найду Вас, как только прямые самолеты начнут регулярно летать из Стокгольма в Москву. Все Ваши книги с большим интересом читаются в Швеции, и Ваше имя близко всем северным народам. Самый теплый Вам привет и пожелания успехов в работе.

Впервые — Всемирное слово. 2002. №15. С.31. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1698. Л.2.

Мехико <в Москву>; 28/ХI<19>44

Дорогой Илья Григорьевич.

Рад возможности представить Вам нашего искреннего друга и, бесспорно, самого выдающегося прогрессивного лидера Мексики Нарциссо Бассольса [312]. Не сомневаюсь, что беседы с ним на латино-американские, испанские, европейские и прочие темы доставят Вам то же истинное удовольствие, какое они означали для меня за год с лишним пребывания на очаровательной родине Вашего Хулио Хуренито. Излишне говорить, что г.Бассольс, как и все передовые люди Мексики и полушария, является Вашим восторженным поклонником и я знаю, что Вы очень легко найдете с ним общий язык.

Г.Бассольс расскажет Вам о моей здешней работе, не легкой, но небезуспешной. От себя добавлю, что пережитое мною горе меня основательно подкосила, P.M. [313] — инвалид, и состояние наше намного хуже, чем в тот день, когда я с Вами прощался. Как всегда, Вы были умницей и дали мне некоторые правильные советы, которых я — увы — не послушался.

Недавно узнал, что, не спросив меня, нью-йоркское представительство «Литературного Агентства» продало здешнему изд<ательст>ву «Либро Либре» права на издание «Падения Парижа» на испанском языке для всей Лат. Америки. Это — непростительная глупость. Литературное качество перевода и оформление будут в порядке, но это — возьмите себя в руки! — изд-во здешних «антифашистских» фрицев (Людвиг Рейн, Э.Э.Киш и пр.), которые ведут себя отвратительно, считают чтение Ваших статей криминалом и издают Вашу книгу в порядке лицемернейшего камуфляжа. Это препротивная банда, к которой из пишущих на немецком языке писателей не принадлежит лишь Ваш и наш добрый друг Анна Зегерс. За солидарность с Вашей линией по отношению к фрицам и их будущему она предана остракизму со стороны Реннов и других «антифашистов». Невероятно досадно, что именно эти люди издадут Вашу книгу, но сделано это было за моей спиной, т. к. Ренны знали, что, узнав, я сорву это дело вовремя. А теперь уже поздно.

На днях будет оказия написать Вам подробно. Спасибо за Ваши приветы, за книги, за все, дорогой И.Г.

Целую Вас, Л.М., Бузу

Полностью впервые; цитировалось в 13-й главе 5-й книги ЛГЖ и в комментариях к ней. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2256. Л.6. На бланке посольства СССР в Мексике.

Константин Александрович Уманский (1902–1945, погиб в авиакатастрофе) — дипломат; ему посвящена 13-я глава 5-й книги ЛГЖ.

<Из действующей армии, 6/XII 1944>

Дорогой Илья Григорьевич!

Несколько дней провел в Москве после четырехмесячного пребывания на фронте, и хотя очень хотел повидаться с Вами — не смог. С утра до ночи мотался по городу.

Самое радостное событие, совпавшее с моим приездом в Москву, произошло в «Известиях». Помню, как Вы возмущались хамским отношением ко мне Ровинского [314], и вот спешу Вам сообщить, что сразу все изменилось и я уже, не успев приехать на фронт, начал получать телеграммы редакции с требованием писать.

Это очень приятно.

И еще одно событие: вчера мне вручили орден Красного Знамени, которым меня наградил Воен<ный> Совет нашего фронта.

Пока тишина… Вот мы сидим с Женей Долматовским, вспоминаем далекую Москву, решили Вам написать.

Сердечный привет Любовь Михайловне. Очень был бы рад получить от Вас несколько строк (пол<евая> почта 48251).

Будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку

Впервые. Подлинник ФЭ. Ед.хр.1657. Л.1.

<Из действующей армии;> 6/XII <19>44

Дорогой Илья Григорьевич,

представьте себе добропорядочную квартиру колбасника [315], скучную стрельбу зениток, абсолютно счастливого Кармена и еще более абсолютно мрачного Долматовского. Мы все-таки сходимся на одном — на неотвязной тоске по родине и на необходимости 3 раза в день ездить на виллисе в столовую.

От этой самой тоски я лечусь стихами, кажется, дней через 10 закончу книгу [316] и, может быть, удастся самому отвезти ее в Москву. Кое-что из этой книги Вы уже знаете, сейчас идет новая волна.

Давайте условимся так — я приезжаю, встречаю новый год в длинных брюках и с галстуком (символ 45 года), а потом мы с Вами едем сюда — ведь ехать Вам будет надо именно сюда!

Завтра у нас банкет по поводу Римки [317]. Водки не достали, одно шампанское и перловая крупа. То-то весело будет.

Любовь Михайловне и Ирине передайте наши поклоны. Да, приехал инфант Безыменский [318]. Сегодня рассказывал о Москве и о Вас.

Крепко жму Вашу руку. Надеюсь на скорую встречу — так или иначе.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1657. Л.2.

<Из действующей армии в Москву;> 7/XII <19>44

Дорогой Илья Григорьевич!

С тех пор, как я уехал из Москвы, я сменил много стран, дорог и наречий. Эстонский поход я начал у стен старого университетского города и окончил на берегах Рижского залива. Потом я прошел через Неман, где толмачем мне служили то Райнис, то Гира, то Купала, то Мицкевич [319]. Сейчас я в стране, к которой многие относятся с предубеждением, возникшим еще во времена Паскевича и Каткова [320]. Однако то, что произошло и происходит в Польше, возбуждает к ее народу совершенно иное отношение, чем то, которому учила нас скверная традиция. Это народ мятущийся, смелый и вольнолюбивый до фанатичности. В польском характере, действительно, много женского, но эта женщина на баррикадах похожа была на Жанну д’Арк на костре. По контрасту с эстонцами — народа хуторян, без истории и самолюбия — поляки вызывали во мне хорошие чувства, хотя и не могу скинуть со счетов их извечные недостатки. Но как бы то ни было, это недостатки близкого человека, т. к. китайская стена взаимного недоверия разрушается все основательнее с каждым днем войны. Здесь сейчас у всех на памяти Варшавское восстание, отрывочные сведения о котором промелькнули и в наших газетах. Это одна из самых больших трагедий этой войны и она еще найдет своего поэта. Восстание было поголовным — ткачи и богословы, наборщики и адвокаты, слесаря и студенты бились рука об руку. Женщины и дети шли с гранатами на танки. Из канализационных катакомб вышли евреи, полтора года спасавшиеся там после гибели гетто в 43 г., и встали на баррикады рядом с поляками. Немцы повели правильную осаду города с крепостной артиллерией, танками и авиацией. Исход Вам известен — лондонцы [321] капитулировали, людовы [322] и коммунисты отдельными группами перешли на этот берег реки. Сейчас Варшава, по словам очевидцев, пустует. Старое място, которое для варшавян то же, что Кремль для москвичей, — сметено с лица земли. Разрушен Бельведер и дворец Радзивиллов. О восстании в гетто, о котором мельком упомянул, можно тоже рассказывать без конца. Полтора месяца продолжалась эта отчаянная борьба, где не было побежденных, а были лишь убитые. Оставшаяся в живых часть населения ушла в канализационные катакомбы, где заранее были созданы необходимые запасы. Там они скрывались полтора года и вышли из них лишь для того, чтобы погибнуть на баррикадах. Я не знаю, интересно ли Вам то, что я сейчас рассказываю, — скорее всего все это Вам уже известно и в значительно полной мере, чем даже мне — полуочевидцу. Польская интеллигенция, с которой приходится сталкиваться, националистически настроена, но это национализм ущемленных, а не национализм завоевателей; между этими двумя разновидностями одного понятия, на мой взгляд, существует разница. Насколько античеловечен и отвратительней последний, настолько понятен, хоть и тоже мало приемлем для меня первый. Они чаще нас склонны обращаться к прошлому — тени Пястов и Ягеллонов [323] они ощущают живее, чем мы своих пращуров — видимо, они долгое время служили им единственной поддержкой. Приверженность к исторической мишуре иногда бывает наивна до ребячества, иногда же будит раздражение — так глядишь на женщину, которая рядится в старинное платье, думая, что это ей к лицу. Язык я понимаю сравнительно хорошо, когда-то я изучал старославянский и это облегчает понимание всех братских наречий. Читаю сейчас в подлиннике Словацкого — право, хороший поэт, а я его, к стыду своему, первый раз раскрываю, даже не знаю, переводился ли он когда-нибудь у нас.