Московские праздные дни

Теперь понятно, с чего этот год начинается: с этого же, первого, единичного звука. Год, важнейший, поворотный, оказывается помещен между двумя колокольцами: январским, пущинским, рождественским — и декабрьским, никольским, из «Графа Нулина».

В этом видна та же формула, что со светом: год рождается из точки света, Рождественской звезды и далее растет, умножаясь в числе измерений, пока не достигает летнего максимума, полноты светлого пространства, и затем сжимается обратно в точку, последнюю, гаснущую в созвездии искр в печи (в ноябре-декабре). Для поэта тот же пульс совершается в звуке: из немоты небытия, тишины, из которой только в петлю, вдруг является точка рождественского звука, нежданная, чудесная: колокольчик. Отверз слух, вынул из ушей снежные пробки. Двор, что накануне был меньше колодца, стал шире Красной площади. И со слезами, и речами, и шампанским полилось новое время. Просквозило из точки звона. Задребезжало, прерываясь, на фоне тьмы и мерзлоты. Время, звук, свет. Звезда-колокольчик осияла небеса — как тут о Боге не задуматься?

Все верно (полагаю я), звезда растет — и звук растет, умножаясь в сложности и смысле: так, очень постепенно, по праздникам к Пушкину в тот год приходит новое слово, новый звук, которого прежде он не знал.

Сам Пушкин, по рождению московит, в своей рождественской единственности есть уже точка московского «роста». Он — «Я»

Толстой — тот облако, тот «что-то», тот вся Москва.

Этот — модуль, единица звука.

*

Не составляет ли Пушкин той праздничной фигуры, что равно приемлема для Петербурга и Москвы? Он как будто равноудален от двух столиц и обе их принимает. И они обе его принимают за своего. Его сценарий 1825 года, когда он из Пскова «возвращается» в Москву, наблюдая ее через магический кристалл «Годунова», — не есть ли помещение Москвы в новое (литературное) пространство?

Рифмуя Москву, Пушкин сочиняет ее заново. Своим «Борисом Годуновым» он вовлекает Москву в сферу самообозрения, и тут — только тут — она принимает европейские правила игры, смотрит на себя извне — из пространства.

Москва становится пространством в процессе пушкинского сочинения. Пространство для Москвы — продукт, результат высокого сочинения. Сочинение и есть праздник.

Святки

Святки — это «рифма», эхо Рождества, поэтическое освоение рождественского чуда. Одновременно Святки опасны. Наше единство с временем начинает испытывать цифра, механический счет времени. Точка (звезда) испытывается протяжением, длительностью.

Это сложное упражнение для московского ума. Оно таит угрозу сомнений и хаоса, угрозу бесов (разума).

Эту сложность, эту угрозу Москва преодолевает в игре.

«По вере москвичей, Бог Отец, на радостях от рождения Сына, позволяет всякому набеситься и нарадоваться вдоволь, двенадцать дней подряд».

Все же веселились под масками (прятались от света, от Бога). Маски назывались в свое время харями. На Святки во множестве являются хари животных, песни и грубые нелепости, которые в обыкновенные дни разумный человек позволить себе не может.

«Коза, журавль и многие волки». Зверинец разрешен: дерется баба с крокодилом.

Москва с Питером, время с пространством.

Тяжелая (гнутая) работа не делается: было поверье, что в этом случае не будет приплода.

На святой вечер ткать – несчастью угождать.

Гадали, глядели: темные Святки – молочные коровы, светлые – ноские куры.

Первый блин хозяйка несла овцам.

Первое в году колядование. Пекут печенье для ряженых, певших под окном. Хозяева выходили к ним и выносили подарки и печенье. Печенье пекли в основном из ржаного теста в виде различных животных (коровок, лошадок, овечек), оно называлось козульками. Позже печеный скот вытеснили ангелы со звездами.

Ряженые – наряженки, окрутники, шеликуны, кудесники. Играют в Умруна (в покойника) — играли в смерть.

В самом деле — единица, точка света (звука), первое же мгновение жизни подвергаются испытанию тенью, тьмой, смертью. Новорожденная на праздник, единственная в своих глазах Москва подвергается испытанию холодным петербургским счетом.

Рождественский сезон распадается на две половины: на праздник и предлинную за ним тень Святых дней.

*

Святки: игра со временем, игра в самое время — тот же Петр-единица, разве он не играл со временем? Играл и принуждал играть народ (указ от 22 сентября 1722 года об общественных развлечениях как о способе «народного полирования»).

Это было насильственное, «святочное» насаждение творчества. Питие времени производилось буквально.

Уже без слова время: просто питие.

На Святки собирался всепьянейший Петров собор: князь-папа Никита Зотов, шутовские митрополиты Жировой-Засекин, Бутурлин, «духовник» царя Кузьма. С ними женское «духовное собрание» во главе с окаянной мачкой Ржевской и шутихой Анастасией Голицыной. Они так творчествовали — похмелялись после чуда Рождества.

В организации первых соборов участвовал Франц Лефорт, затем его место заняли англичане. Они активно включились в Петровы сумасбродства. У них в Немецкой слободе был собственный «великобританский монастырь».

В Святки, в перевернутые карнавальные дни что только не всплывало за столом у Стеклянного человека.

Праздник в честь Бахуса (вот вам и язычество). На жестяной митре «патриарха» нарисован Бахус верхом на винной бочке. На плаще нашиты игральные карты. Вместо панагии — фляга с вином. Вместо Евангелия книга, у которой в переплете помещены склянки с водкой, шесть штук, и четыре ветхие жестянки.

Вместо вопроса «Веруешь ли?» спрашивали «Пьешь ли?».

*

Одновременно Петр отменил коленопреклонение и обнажение головы при царе — так должно поклоняться только Творцу.

Творцу времени.

Кружева и запятые

Самое интересное (самое заманчивое, самое страшное) в Святках — это фокусы и повороты, происходящие в эти дни со временем. Время творится; новогодний циферблат оборачивается горшком с темною похлебкой, просыпанной искрами звезд. Некто мешает звезды ложкой.

Эти дни издавна рассматривались как главный пункт в наблюдении за творением времени. Двенадцать дней кулинарных приключений, рецептов и времяведческих секретов.

Земные возрасты и сроки мешаются в хаос. Вот свидетельства, приведенные в Библиотеке Дикостей (так приблизительно можно перевести заголовок некоего пестрого издания, предпринятого в Англии в середине XIX века). В эзотерических школах Междуречья и Малой Азии времен поздней Античности дни, соответствующие по календарю нашим Святкам, считались «молодильными». Время словно поворачивало вспять, учителя становились моложе учеников, древние обелиски горели на солнце, точно облитые маслом. Позднее, в средневековой Европе это вылилось в основанную на евангельском сюжете легенду о перемене возраста волхва и звездочета по имени Мельхиор, одного из трех, что отыскали младенца Христа. В эти дни из седобородого старца он делался молодым, черным и подвижным, как жук. (Алхимия повторяет эту легенду на свой лад, разворачивая ее в цепочку превращений, главным агентом которых выступает меняющая свой цвет посеребренная латунь.) Растительность, если таковая имела место, в эти дни также вела себя непредсказуемо — дерева менялись плодами (Сирия, IV век), при том одни могли вырасти в одночасье до небес и пропустить человека по ветвям на небеса — вспомним Лютера и его елку, — другие же зеленые создания (Салоники, Иония, Кипр) на глазах паломников поедали вокруг себя солнечный свет, уменьшаясь и чернея при этом, проживая жизнь в обратном порядке, пока не обращались в антрацитовое в земле отверстие: прямо на тот свет. В Святки появлялись из замочных щелей, колодцев, чуланов и прочих пятен темноты чудища, оживленные статуи и духи смутно телесные. Изливающие глазами колючий свет, суровые и всезнающие человекозвери (Англия, первая перемена тысячелетий), не имеющие полу младенцы с глазами стариков и прозрачные насквозь, зеркально похожие на всякого прохожего ледяные идолы (альпийский эпос), являющие напоказ его, прохожего, раскрытое наподобие книги сердце. Все они являлись из горшка времени, рисуя недоступные разуму точки, запятые и сгущения судьбы.