Московские праздные дни

Церемонии диаметрально противоположны; так же и улица — сейчас она спрятана, а как, к примеру, могла бы выглядеть Рождественка, если бы называлась, скажем, Новогодним переулком?

*

Считается, что праздничную атрибутику (елку, свечи и на макушке звезду) в XVI веке ввел реформатор Мартин Лютер. Елка и свечи символизировали звездное небо.

Праздничная метафора Лютера рассаживала ангелов по ветвям великого (хвойного) древа. Земля была укрыта под небесной елкой, как новогодний подарок людям. Весь «еловый» мир (arbor mundi) был понятно — «поэтажно», иерархически — устроен и устойчив. Этот мир был способен к росту (продвижению в небо, к ангелам). Это в понимании Лютера возвышало христианина над язычником, помещало человека в божье пространство.

И все же его метафора отдает мифом. Мир есть ель.

Лютер боролся с язычеством и даже елку свою полагал заменой прежнего новогоднего символа, «майского дерева» (язычники-германцы отмечали смену года 1 мая). Но в итоге одно дерево заменило другое; корнями елка Лютера уходила в глубину, под «плоскость» язычества.

*

На Рождество 2002 года мы ходили в Донской. Мороз в ту зиму стоял ужасный, по дороге из метро так хватал за щеки, что пришлось занавесить лицо шарфом, как паранджою. Выстудило даже нищих у ворот. У главного храма на высоком сугробе стояла елка, в ногах у елки помещалась икона Рождества, большая, обойденная огоньками. Ниже елки весь сугроб был заставлен лесом свечей. Большинство потухло, но некоторые, точно опята, стоящие семьями, общим огнем успевали растопить вокруг себя снег и уйти в глубину, спрятаться от ветра. В сих малых пещерах снежной горы они продолжали гореть.

Тут я вспомнил веселый рассказ одного американского писателя про страшные калифорнийские (?) морозы: они были таковы, что в тамошней деревне на лету замерзали петушиные крики. Потом, весной, крики оттаивали и петухи кричали умноженно. А я все думал — что петух? кукареканье — ерунда. Может ли на нашем морозе застыть огонь на свечке? Остановиться, замереть и стать камнем (живым), чтобы его можно было носить за пазухой.

Это была правильная, сокровенная рождественская мысль: о празднике вовнутрь.

*

При большевиках рождественские елки в Москве были запрещены. Так продолжалось все 20-е годы. В 1934 году власти разрешили подданным вновь наряжать елки. Елка победила, переросла большевиков. Так же, как и Дед Мороз (см. выше, главу Никольщина). Правда, теперь на ней вместо Рождественской зажглась пятиконечная звезда. Но и тут смысл сохранился: наверху — начало, огонь и фокус.

Самосветящий «живой камень», который не то, что на елке или за пазухой, но во мне. Это — я. Звезда есть живое время: так светится то именно мгновение, в котором (которым) я совпадаю с настоящим временем. Звезда была и есть свидетельство этого совпадения. Отправной смысл: я — сейчас. Звезда символизирует единственность, самосвечение «Я».

На Рождество в Кремле читаются «царские часы». Царскими они называются потому, что к слушанию их приходили цари. (Иисус с царем или противу царя?). Начиная со времен Ирода, власть к Рождеству неравнодушна. Она соревнуется в своей единственности с любым соперником. Или стремится совпасть с Христом, «проглотить» его свет.

В январе 1547 г. Иван IV венчался на царство и принял новый титул – царя всея Руси. Это было олицетворение (насаждение) его январской единственности.

*

В эти дни все первое, все по одному.

Но мысль о двоении уже явилась; нельзя поставить единицу, чтобы за ней сразу не встала двойка или хотя бы тень единицы. Соблазн счета дробит время, едва родившееся.

По идее, нет ничего единственнее первого января, но нет: уже этот день с тенью, он както после, в тени новогодней ночи.

Приключения единственности становятся главным сюжетом рождественской мистерии.

Метафизический конфликт двоения является сразу вслед за радостью Нового года (Рождества).

Роман-календарь

Рождество

Если весь роман «Война и мир» разложен по праздникам (разным, веселым и печальным — а так оно и есть, в нем всё праздники, фокусы времени, Толстой сам так говорил: фокусы), если так, то первый из этих праздников, по количеству упоминаний, — Рождество.

Причем непременно в Москве. Московского Рождества в «Войне и мире» больше, чем всего праздничного остального. Первый же зимний эпизод: приезд Николая Ростова из армии домой с Денисовым по умолчанию приходится на Рождество. Это прямое излияние счастья. Том II, часть II, глава I.

…что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто…

Наверное, это время, его приход: что-то стремительно, как буря. Так на Рождество в нас входит время. В них — в Ростовых. Никакими средствами передать это невозможно, только рядом стоять и плакать. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.

Лев Николаевич сам стоит рядом, весь в слезах.

Таково у него московское Рождество 1806 года.

Главное — это что-то. Что-то выскочило, обняло, поцеловало. Это — удивительное целое, одновременно множество и единство — семья. Николай не возвращается, а вливается в это многажды одно, в целое.

Через год то же чудо. Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников.

Воздух, атмосфера, целое, одно — что-то.

И вот другой праздник, во-первых, не Рождество, а Новый год, и, во-вторых, в Петербурге.

В Петербурге у Толстого, у человека Москвы, не может произойти ничего положительного и надежного. Новый год и первый бал Наташи, а именно это и ожидается на Новый 1810-й год, по сути, есть праздник-перевертыш. Что случается (соединяется в одно) на этом балу? Наташа встречается с князем Андреем, мало этого — Пьер знакомит ее с Андреем.

Если весь роман в одно мгновение вспоминает Пьер, то как он может вспомнить этот бал, где он знакомит с другим человеком свою будущую жену, притом зная наперед (задом наперед, вспоминая), что у них непременно начнется роман? Только как несчастье, роковую ошибку. И Пьер на этом балу необыкновенно мрачен: он знает заранее, что это знакомство приведет к беде. Оно и приводит к беде, к разрыву и трагедии: неудивительно, если все начиналось на таком (петербургском) балу.

Пьер, незаконнорожденый, знающий, что такое праздник без семьи — как это знает потерявший семью Толстой — наблюдает в тот Новый год двойной семейный распад: свой собственный, с Элен, и потенциальный, у Наташи, у которой выйдут одни несчастья с князем Андреем (он-то, Пьер, об этом знает, он сам и будет устраивать в памяти эти распады и несчастья). Это противусемейный праздник, день не вовнутрь, а вовне, распадающийся, исходящий ложным блеском. А мы все любуемся на этот бал!

Таков (по сравнению с Москвой и Рождеством) у Толстого Новый год в Петербурге.

Здесь, как и в Европе, все счет и цифры. Здесь делят время на много единиц, здесь нет единственности. Такой формуле Толстой не верит, как не верит собственно Москва.

Толстой предваряет Наташин бал в Петербурге одним словом, оно тут, как пароль: revellon. (Почему-то в моем издании это переведено как сочельник; неверно — это именно Новый год — по европейскому, новому счету времени, в ночь с 31 декабря на 1 января.) Буквальный перевод слова: повторно входящий. Первый раз праздник приходит к европейцу в Рождество, 25 декабря. На Новый год он входит к нему снова, и это уже малый праздник, скромный, семейный, который случается только по поводу смены чисел в календаре, не по поводу чуда.