Водитель трамвая (СИ)

— Ни хрена, мы уже должны на Соколе быть, а ты ещё на площади Марины Расковой плетёшься! Ну-ка давай поднажми, не то нас двадцать восьмой срежет. А дальше за тридцаткой затащимся.

Я послушался и рванул как ненормальный. Шлаков не обратил на это внимания. То ли ему было наплевать, то ли он уже привык к подобному. Вскоре мы проехали Сокол и перекрёсток на улице Алабяна. На кольце слева стоял как раз двадцать восьмой маршрут. Едва мы с ним поравнялись, как водитель показал цифру четыре на пальцах. Шлаков в ответ вытянул указательный палец и скомандовал мне: «вперёд». Мы проскочили и понеслись дальше, быстро производя посадку-высадку пассажиров на остановках. После остановки «Пищевой и авиационный институты» мы стали взбираться на мост, проехав по которому оказались в парке Покровское-Стрешнево, где я основательно разогнался. Только тогда мой наставник меня впервые предупредил:

— Здесь не гони. Рельсы обледенелые, плюс сухие листья могут попасться, юзом подхватит — будешь лететь до Курчатова. Хрен остановишь.

Я немедленно нажал на тормоз дабы снизить скорость, и тут же осознал: вагон не слушается. Его несёт юзом. А впереди, между прочим, дорога, и остановка перед ней.

— Песок сыпь, — глухо и равнодушно буркнул Шлаков из своего угла, — да-да, рычаг этот на себя дёргай. И растормози вагон. Нажми на ход, а потом снова на тормоз. Только по чуть-чуть.

Пока я растормаживал вагон и сыпал песок, наш трамвай благополучно проехал остановку и очутился возле дороги. Только там он замер окончательно. К счастью людей на остановке не оказалось, и вскоре мы тронулись дальше.

Я подумал, что сейчас наставник начнёт мне ездить по ушам, типа, какой ты раздолбай и прочее. Ныть как ночной комар, и вообще отрываться. Но… я ошибся.

— Люблю лес! — мечтательно и неожиданно провозгласил мой спутник.

К чему это он?

— Лес?! — искренне изумившись, переспросил я.

— Ага. Такой… летний. Тёплый. С листьями. С ветром. Очень люблю ходить по нему. Грибы собирать. Лес шумит… ах!

Я на мгновение перевёл взгляд на собеседника. На лице Шлакова застыло мечтательное выражение. Ему видимо было глубоко плевать на то, как я вожу трамвай, как там едут пассажиры, и как я пугаю пешеходов. В дальнейшем я не раз изумлялся этой его черте. И только на третий год работы сам приобрёл подобный иммунитет к уличным происшествиям. Вплоть до полнейшего равнодушия даже если чудом избегал столкновения с иномарками или наезда на пешехода. Не знаю право у кого как, но у меня было именно так. А что уж говорить о человеке управлявшим вагоном уже двадцать шесть лет кряду!

Кстати, не могу сразу не поведать на данную тему один случай произошедший двумя днями позднее. В тот день мы работали на тридцатом маршруте. День был обычный, морозный, ничем не примечательный. Мы ехали в сторону конечной станции Таллинская. Есть там такое местечко возле берёзовой рощи. Я разогнал вагон между остановками «Дом 32» и «Почта». Холодно… тускло… рельсы обледеневшие. Народу никого. И я еду, не сбавляя скорости. Где-то впереди появляется фигура какого-то деда. Такого знаете, прямо скажем зачуханного деда. На него без слёз и не взглянешь. Одет хуже некуда — как угоревший конкистадор, сгорбленный, еле волочит ноги. Но прётся по своим делам упорно. По сторонам, разумеется, не смотрит. Зачем? Такие стариканы походу живут уже без мозга. Они, наверное, и улицу видят как виртуальное пространство. Но дело не в этом. Я узрел данного пилигрима метров за двести. Он только приближался к трамвайным путям. А водительской сноровки у меня ещё не было. То есть, я что-то понимал, но до конца правильно оценивать дорожную ситуацию в ту грустную пору ещё не научился. И ехал, не сбавляя скорости. Дед тем временем вскарабкался на сугроб и двинул дальше. И тут я сообразил: сейчас он аккурат окажется у меня под вагоном. Додумался до этого и наставник.

— Тормози, — спокойно произнёс он.

До нашей судьбоносной встречи с пешеходом оставалось метров сто. Я нажал на тормоз, и вагон тут же подхватило юзом. Жесть. Я запаниковал.

— Звони, — тем же непроницаемо-равнодушным тоном буркнул Шлаков.

Я остервенело вдавил кнопку звонка. Он рассыпался по улице. Ноль реакции. Дед также продолжал идти навстречу смерти.

— Растормози вагон, — посоветовал мой наставник, — ты уже пятьдесят метров летишь с заблокированными колёсами.

Я быстро нажал на ходовую педаль, и снова вернул ногу на тормозную, вдавив её изо всех сил. Включился рельсовый тормоз. Трамвай немного снизил скорость, но до полной остановки ему оставалось ещё весьма далеко. Мы вплотную приблизились к деду. Я уже видел его сгорбленную спину, на которую наезжает кабина… мыслишки там всякие в котелке закипели, типа, не все пешие прогулки одинаково полезны… однако, вагон проехал, а никакого удара не последовало. Затем справа, буквально в нескольких сантиметрах показалась скорбная фигура бредущего пилигрима. Поразительно! Только чудом старик разминулся с трамваем! Буквально в сантиметрах. В мгновениях. Он шёл также спокойно дальше, даже не обратив на нас внимания. Как на танке. Наверное, именно такие люди брали Берлин. Не знаю. Но в любом случае в тот раз пронесло. В хорошем смысле как вы понимаете. Мы проехали, на остановке высадили пассажиров и двинули дальше. Я всё ещё находился под впечатлением, потому слегка дрожал и вертел головой. И как вы думаете, что первым делом мне сказал наставник? О том, какой я невнимательный дурашлёп? Или как мы его все достали? Или что он больше не хочет меня стажировать? Нет. А заявил он следующее:

— Вот сколько ты сейчас летел юзом? А? Почти сто метров! Прокатил вагон. Когда приедем в депо, на проточку его за твой счёт поставят. Понял? Не за мой, а за твой.

И всё. Больше ни слова об этом. До деда (а, равно как и до всех остальных) как я уже уяснил себе, моему тогдашнему наставнику было столько же дела сколько кудрявому пуделю до улучшения работы системы общественных туалетов Москвы. Излишне мне кажется сообщать, что в тот момент, я был бы согласен проточить за свой счёт все вагоны всех московских депо, лишь бы подобных случаев не повторялось.

Другое яркое воспоминание касаемо Шлакова относится к его рассказу о денежной купюре достоинством пятьсот рублей. Мы работали утреннюю смену. Кромешная ночь за стеклом. Мы отстаиваемся на остановке, дабы не приехать на конечную раньше положенного. И мой наставник посвящает меня в детали продажи талончиков.

— Наша зарплата зависит целиком от талончиков, — по-старчески вздыхая, трещит он. — Да-да, именно от них. А ты думал от езды? Не — е — е — т! От продажи талонов. И у тебя всегда должна быть мелочь на размен. Чтобы дать сдачу. Вдруг к тебе кто-то подойдёт с утра? Ну? Что тогда? А у тебя нет сдачи. И ты не сможешь продать талон. Потеряешь в деньгах. Вот я однажды, таким образом, заработал пятьсот рублей.

— Это как же? — поинтересовался я.

— А вот так. Подошёл к моей кабине какой-то пьяный мужик. Рано утром. Как сейчас. Попросил продать талон. Дал пятьсот рублей. А я смотрю, что он пьяный. И даю ему сдачи сорок семь пятьдесят. Он взял, сказал спасибо и ушёл. Я тут же положил в сумку полтинник. А пятьсот рублей убрал в карман. Вдруг думаю, он очухается, и подойдёт. Так и случилось. Минут через двадцать. Подошёл и сказал, мол, вроде я вам пятьсот рублей давал. Я тогда при нём залез в сумку, показал этот свой полтинник — якобы его — и ленты с талонами. Он и ушёл. А не было бы у меня с собой мелких денег, я бы так и заработать не смог. Понял?

Когда Шлаков говорил всё это, у него на губах сияла счастливая улыбка, и вообще всё лицо горело от гордости и сметливости которую он, по его мнению, проявил.

Я же про себя помнится, подумал: какая же ты мразь! Вслух, разумеется, я ничего ему сказать не мог, но на всю жизнь затаил к нему пренебрежение и подозрительность. И не напрасно. Впоследствии я много раз сталкивался с его мелочностью, изворотливостью и нечистоплотностью, хотя он и считался в депо чуть ли не самым уважаемым и авторитетным наставником. Вы удивлены? Ничего не поделаешь. Я же предупреждал: данная книга в первую очередь о нравах, и писать я буду только правду. Какая бы она ни была.