Книжная лавка писателей

Я не говорю уже о том, что мы углубили свое знание книги. Нам приходилось порою натаскивать себя в областях, ранее совершенно чуждых — в технической, медицинской, частью в антикварной. К концу деятельности никакая область знания нас уже не смущала, и мы редко ошибались, подбирая и оценивая книги по акушерству, по естествознанию, по машиностроительству. По предлагаемому списку любой библиотеки наш карандаш бегал быстро и без задержки, — лишь бы значились издательство, год издания и количество томов.

Когда-нибудь, надеюсь, мне или кому другому придется вернуться к воспоминаниям о типах наших поставщиков и наших покупателей. И тогда мы расскажем о старых профессорах, носивших сначала ненужное, затем ценное из своих библиотек, затем оставшийся дешевый хлам, затем… чужую книжку, взятую на комиссию. О дамах, тащивших нам французские романы, о детях, расстававшихся с литературой своего детства, о коллекционерах, книжка за книжкой отдававших все, что составляло смысл их жизни, о букинистах, приходивших подышать знакомым воздухом, о нуворишах, скупавших у нас «валютную» книгу, влагавших в нее терявшие цену деньги, о рабочих, закупавших для клуба, о знатоках, перебиравших любовно листочки найденной редкости, об упрямом интеллигенте, пытавшемся жить духовной пищей, когда все интересы сводились к фунту муки и десятку советских селедок. Были у нас клиенты, заходившие ежедневно, — хоть и не купить, а побродить около полок, полюбоваться, побыть среди книг. Иные из них знали наши полки не хуже, чем мы сами, и радовались каждой интересной новинке. И было очень много таких, которые приходили просто поговорить, — о философии, о литературе, об искусстве. В послеобеденный час Лавка наша напоминала клуб, куда приходили ученые, литераторы, художники, — повидаться, поговорить, отвести душу от прозы нашего тогдашнего быта. И случайный покупатель, зайдя с улицы по вывеске, удивленно слушал, как приказчик спорит с покупателем о высоких философских материях, о западной литературе, о тонких вопросах искусства, — продолжая делать свое дело: паковать книги, писать счета, стирать с полок пыль, растапливать печурку. Мы не говорили только о политике — не из страха, а просто потому, что главной целью нашей был именно уход от политики, желанье остаться в сфере интересов культуры.

Мои краткие воспоминания разрослись бы в целый том, если бы я рассказал подробно, какие книжные сокровища были выброшены на случайный рынок в первые годы революции, и какая судьба их постигла. Печальнее всего была судьба книг конфискованных. Не было для них подходящих помещений, а для разборки их не было знающих людей. Но еще хуже выходило, когда касалась их рука умствующего профана. Начиналась сортировка. К хламу, прежде всего, относили книгу иностранную, как «никому не нужную», затем вообще «старую книгу». Хлам этот продавался попудно, или просто выбрасывался. Так, например, по цене старой газетной бумаги один любитель купил и преподнес мне переплетенные коллекции юмористических журналов, французских и итальянских, эпохи французской революции. По той же цене досталось мне несколько книг итальянских XVII века с гравюрами. Я знаю одного человека, близко соприкасавшегося по роду службы с Центропечатью, который составил себе, из назначенного к продаже на вес хлама, ценнейшую библиотеку уников, — хотя, правда, я не уверен, что он сам не давал просвещенных советов при разборке книг, разумеется, из корыстных соображений. Следует отметить и то, что значительная часть книг, коллекционерских, а не библиотечных, посылалась для распределения по рабочим библиотечкам. На переплеты редких изданий, попавших в списки по ошибочно понятому названию, налеплялись клейстером и вишневым клеем ярлыки, номера, конверты — разрозненные тома цельных изданий разбегались по разным библиотекам, где они никому не были нужны, трепались и исчеркивались недовольными читателями, порою шли на цигарки. Справедливость требует признать, что много больших русских государственных книгохранилищ пополнилось именно благодаря конфискации частных библиотек, и таким образом, книга, служившая немногим любителям, стала общим достоянием. Но достигнуто это было ценой гибели и рассеяния изумительных русских частных книжных богатств.

Каковы были эти богатства, трудно себе представить. За время нашего книго-продавчества нам неоднократно предлагали купить или взять на комиссию книжные собрания, поражавшие тщательностью подбора я сохранностью экземпляров. Мы пытались свести продавца с публичными библиотеками и музеями, почти всегда без успеха, так как ассигновки на приобретение у последних были ничтожны, и только такие политические учреждения, как Центропечать, могли расходовать свободно. Я помню, как мне предложили однажды купить пять подвод французских томиков XVIII века, с экслибрисами, с ценными гравюрами; за пять подвод просили — на деньги мирного времени — не более пяти рублей, но наем самих подвод, из подмосковного имения до Москвы, стоил в двадцать раз больше, и пришлось отказаться. В списке значились редчайшие издания, которые сейчас в Париже идут на аукционах по нескольку тысяч франков за томик. Мы не купили, ревизирующие власти не позарились на иностранщину, книги были оставлены в брошенном помещичьем доме, и мне рассказывали, как деревенские ребята употребляли кожаные томики в качестве битки для игры в бабки.

Такие случаи бесчисленны. Я расскажу еще один любопытный случай, когда нам удалось спасти от сбыта в частные руки очень ценные автографы. Однажды в Лавку зашел скромный обыватель и принес для продажи зеленый бархатный альбом с серебряными застежками; в альбоме оказались аккуратно переплетенными около пятидесяти личных писем Екатерины Второй к московскому губернатору Архарову и несколько писем сподвижников Екатерины к нему же. Продавец оказался впавшим в нищету потомком Архарова. Он просил купить автографы за любую цену. Мы не могли дать ему цены настоящей (да и какую можно было назначить настоящую!) и не хотели пользоваться его тяжелым материальным положением. Поэтому мы дали ему адреса музеев, снабдив его письмами к хранителям, директорам и профессорам-историкам. Спустя неделю он вернулся с альбомом и рассказал, что ни один музей не может купить альбома даже за бесценок, так как все ассигновки исчерпаны, а на покупку писем императрицы просить ассигновок невозможно. Он прибавил, что нужда заставляет его продать альбом хоть на базаре, хоть за цену бархата и серебряной застежки. Тогда мы собрали все деньги, какими располагали, отказались от покупки нужных книг, рассрочили плату и дали наследнику Архарова максимум того, что мы были в силах. Через месяц он принес нам еще около пятидесяти автографов, среди которых опять было много писем Екатерины II, ее карандашные записки, секретные документы, касавшиеся ее поездки по России и высылки опальных помещиков, письма Павла I и известнейших царедворцев эпохи. Все — изумительной сохранности. В альбоме чернила некоторых писем Екатерины еще блестели золотистым песком. Нам пришлось купить и это. По наведенным справкам, письма первого альбома были известны историкам и частью опубликованы; вторая серия автографов была совершенно никому неведома. Ни малейшего сомнения в подлинности не могло быть, и порядок их перехода по наследству был установлен. Разумеется, мы не могли пустить в продажу таких ценных документов, и два года они хранились то у меня на квартире, то, когда квартире угрожал полицейский визит, — на складе Лавки. Но я очень боялся, что при каком-нибудь случайном обыске малограмотный комиссар конфискует эти документы, и затем они затеряются в гигантских архивах Чека. Подарить их музею мы тоже, откровенно говоря, не решались, боясь такой же «чистки» музеев, какая постигала публичные библиотеки и частные хранилища. Да и недостаточно были мы богаты, чтобы делать такие подарки казенным учреждениям. Только в 21 или 22 году, перед ликвидацией Лавки, мы продали все эти автографы Историческому музею в Москве за какую-то условную, фиктивную цену. Помню, что к общей куче я тогда подкинул еще кое-какие «пустяки», доставшиеся нам иным путем, вроде диплома, подписанного одновременно Екатериной Второй и Петром III.