Книжная лавка писателей

— Можно посмотреть книги?

— Пожалуйста.

— А нужно разрешение на покупку?

И мы гордо отвечали:

— Никаких мандатов и паспортов не требуется!

Почему нас терпели? Кажется, потому, что сначала не заметили, потом не разобрали, что мы за учреждение, а может быть — считали как-то неудобным трогать писателей, работавших на артельных началах, без наемного труда. А когда Лавка приобрела популярность, она терпелась уже просто по инерции. К тому же она значилась состоящей при «Профессиональном Союзе Писателей», которому, действительно, отчисляла известный процент дохода, и в котором все мы состояли членами, а позже — ядром правления и президиума. Просуществовав же год, она стала, так сказать, московской необходимостью. Все муниципализированные книжные магазины были закрыты «для разборки книг, скупки и распределения», иначе говоря, обратились в кучу мусора и в склады, в которых никто не мог разобраться; и купить книги было негде — только у нас. А как раз пооткрывалось множество рабочих клубов и библиотек, основано было много новых провинциальных университетов и публичных библиотек (скоро погибших), в Москву хлынула толпа закупщиков для провинции, вооруженных мандатами и кредитами и нашедших лишь полную неразбериху в бывших частных магазинах, ставших советскими. Одновременно как нужда, так и боязнь принудительного отобрания библиотек, заставили многих книголюбов расстаться со своими книжными сокровищами и ликвидировать их прежде, чем их отберут «на государственные потребности». И поневоле все, и продавцы и покупатели, шли к нам, свободно торговавшим и старой и новой книгой без всяких ограничений и мандатов.

Было и еще одно: мы знали книгу, новые же советские деятели не имели о ней никакого представления; да и вообще, по тому времени, советские служащие свежего набора были «саботажниками», т. е. замерзшими и изголодавшимися людьми, неспособными работать и думавшими только о пайках и выдачах. Не в их силах было организовать книжную торговлю, к тому же никто из продававших не обращался в советский магазин, не доверяя расценкам и боясь просто конфискации. Новым закупщикам, представителям клубов, библиотек, университетов, нужен был совет, так как в большинстве это была неопытная молодежь. Мы же не только давали советы и указания, но подбирали из своих запасов библиотечки для клубов, для школ, систематические библиотеки для специальных (юридических, военных, технических) учреждений, и даже небольшие, но нередко очень ценные фундаментальные библиотеки для новых, открывавшихся в провинции университетов.

Был период времени, когда магазин наш ежедневно опустошался закупщиками этого рода, делавшими нам огромные заказы, и часто нам приходилось продавать наш товар, так сказать, «на корню», т. е. только что скупленные библиотеки перепродавать, почти не распечатывая доставленных ящиков. Иногда, наконец, мы выступали только комиссионерами, направляя верных покупателей по адресам, данным нам продавцами, за собой оставляя лишь право оценки.

При таких обширных операциях мы в нормальное время были бы, вероятно, богачами. Но нужно иметь в виду, что книги, выбрасываемые на рынок частными лицами, менявшими их на хлеб насущный, вообще потеряли всякую цену. И любопытно, что ниже всего ценилось то, что в обычное время разыскивалось, как книжная редкость. Французские изящные томики восемнадцатого века, старинные кожаные томы книг старообрядческих, редчайшие собрания гравюр, русские уникумы времен Петра Первого, альдины и эльзевиры, — все это шло по цене нескольких фунтов черного хлеба и покупалось только чудаками. Скупать их мы не могли, не имея запасного капитала, да его и не могло быть при полном крушении финансовой системы. В высокой цене (сравнительно, конечно), были только энциклопедические и всякие другие словари, справочники, полные собрания классиков и книги по искусству. Что такое «высокая цена», будет ясно, если я поясню, что пять томов Грабаря (книга постоянного и высокого спроса) стоили обычно до двух пудов ржаной муки, — меньше трех рублей мирного времени, — а словарь Брокгауза (86 полутомов в переплетах) выше трех-пяти пудов не подымался. Дешевле полукопейки золотом я купил, в нашей же Лавке, одну старинную книжку («Щеголеватая Аптека»), которой нет ни в одной публичной библиотеке России, за копейку — «Грациана» времени Анны Иоанновны; за два-три рубля предприимчивый человек мог приобрести у нас все семь альбомов гравюр Ровинского. Такие покупатели-«чудаки» все же встречались, и нельзя им не позавидовать. Карандашные наши пометки цены гласили: сто рублей, тысяча рублей, миллион рублей книга, цены росли на 50-100 % в день, — но на проверку это значило: фунт муки, пуд муки, щепотка муки. И часто случалось, что вместо денег за книги мы так и брали мукой, мылом, маслом, сахарным песком.

Были ли мы только купцами, барышниками? Нет, в этом нас не заподазривали. При иногда громадном обороте, мы все же редко могли жить только на лавочный доход, и каждый подрабатывал, чем мог: лекциями, преподавательской деятельностью, немножко литературой — переводами, участием в худеньких частно-издательских сборниках. Вместе с тем, оставаясь среди книг, мы делали незаметное, но большое дело: охраняли и распределяли книгу и помогали людям, ликвидируя книжные запасы, спасать себя от голода.

К нам с доверием несли книгу, зная, что мы не только сумеем оценить ее справедливо и правильно, но и не обидим продавца. В те дни всякий торгующий, учитывая ежедневное дорожание товаров, старался наживать от ста до трехсот процентов. Мы же ввели в обычай, покупая книгу, расценивать ее для продажи тут же, при покупателе, уплачивая ему немедленно 70 % продажной цены, т. е. ограничивая себя обычным и для мирного времени книго-продавческим процентом. Мы могли делать это лишь благодаря быстроте оборота и основному нашему правилу — никогда не иметь в кассе денежных запасов, а к концу дня обращать их в товар. Расценивали мы не только книги, но и продавцов: спекулянта отваживали, а интеллигенту, вынужденному менять свои книги на хлеб, давали возможный для него максимум. Часть купленных книг обычно обращалась в мертвый капитал, и поэтому наш процент в действительности был гораздо меньше. И очень часто мы покупали, серьезно расценивая, книги, совершенно нам ненужные, с единственной целью — помочь продающему. По уходе его из Лавки книга летела в сорный ящик. На наше счастье монопольное положение и популярность Лавки позволяли нам эту роскошь скрытой благотворительности, для нас же это было оправданием нашей «коммерческой» деятельности. В лучшие дни Лавки мы имели также возможность отчислять суммы для помощи нуждающимся писателям, делая это попросту, домашним образом, без участия «комиссий» и без дальних обсуждений. Помогали, конечно, и кассе Союза писателей.

И мы старались спасать книгу. В полузамерзшем бывшем отеле, в том же доме, мы сняли три больших номера, где устроили свой склад. Здесь, в шкапах, ящиках, на столах и на полках, производился подбор многотомных изданий, скупленных разрозненными томиками; целую комнату занимали одни русские и иностранные классики. Скупая по томикам, мы продавали только в подобранном виде, борясь, таким образом, со страшной книжной разрухой. В других комнатах подбирались томы ценных старинных изданий, собрания гравюр, создавался отдел библиографии. В эти комнаты допускались только наши самые серьезные клиенты, любители книги, советы которых были часто очень полезны. Здесь же сортировались приобретенные библиотеки, на первый просмотр которых также приглашались ценители и специалисты. В валенках и полушубках, отогревая руки дыханием, мы проводили здесь и в Лавке целые дни, иногда назначая для работы «сбор всех частей» по вечерам и в праздники.

Для самих себя мы назначили «книжный паек». Это значило, что каждый пайщик (а наравне с пайщиками и наши сотрудники на жаловании — кассирша, бухгалтер и посыльный) имели право бесплатно набирать себе книг на определенную сумму. У всех нас были свои библиотеки, дубликаты которых и менее нужное мы пускали в продажу, а пробелы заполняли хорошим подбором. К счастью — специальности наши были различны. Философ первым производил осмотр и разборку библиотеки философской, историк интересовался преимущественно своим, любитель искусства не упускал своей доли. За четыре года работы мы очистили и увеличили свои частные библиотеки, пополнив их такими сокровищами, каких без этой случайной близости к книге нам никогда бы не иметь. Среди нас было пять италофилов, и это не помешало мне собрать за короткое время почти все книги об Италии, вышедшие на русском языке, и много иностранных, — в общем свыше 600 томов лишь об Италии бытовой (прошлой и современной). Один из нас составил себе великолепную библиотеку классиков, в лучших изданиях и прекрасного внешнего вида. Любопытно, что мы пристрастили к книге одного из наших посыльных, человека без всякого образования, который тоже собрал библиотеку классиков и очень ею гордился. Раньше у него не было ничего, кроме случайных трепаных брошюрок.