Письма. Часть 2

________

Живу очень уединенно: друзья — мать и дочь, [1654] другие друзья: брат и сестра, [1655] и еще один друг — Коля, [1656] преданный всему нашему дому. И больше на весь Париж, в к<отор>ом я прожила 12 лет с уже половиной — НИ-КО-ГО.

Вожусь (мажусь, грязнюсь) с печами, вся (кроме души!) — в доме. Кормлю Мура и учителя (Мур этот год учится дóма). И еще — кота (чужого, ничьего, бродячего). Главная радость — чтение и кинематограф. Ариадна, когда опять сможете ходить, гениальный фильм — Grande Illusion. [1657]

Вечерами чиню и штопаю Мура, «заводим» Т. S. F. [1658]

От Али частые открытки, много работы (рисует в журнале), [1659] всё хорошо.

Я сказала: главная радость — книги, нет! — природа главное: природа, погода (какая бы ни была), наша улица, обсаженная деревьями, наши каштаны, бузина, огороды — в окне.

— Если видаетесь с 3. А. Шаховской — горячий привет и благодарность за письмо. Передайте, что напишу ей непременно. (Но про мой возможный отъезд — ради Бога! — и ей ни слова: НИ-КО-МУ.)

А пальто мне нужно complètement croisé — п. ч. у меня отмороженные колени и для меня мороз — самый большой страх, какой я знаю.

Ну, кончаю, обнимаю, прошу прощения за заботу, но эта просьба — только мое доверие. Я ведь знаю, что Вы — человек, то есть всему и подробно сочувствуете — когда любите.

А что любите меня — я знаю.

Марина

28-го января 1938 г., пятница

Vanves (Seine)

65, rue J. В. Potin

Дорогая Ариадна!

(Простите, я всё — с пальто!)

Я забыла карманы (вопль отчаяния: кар-маны забы-ыла!!) — большие, накладные глубокие — до дна души. П. ч. я по возможности никогда не ношу перчаток, а всегда — руки в карманы.

Второе: могут ли они сделать его на теплой, прочной подкладке, всё, дóнизу, — бывает такой густой плюш — под мех, как делают на мужских шоферских пальто (м. б. в Брюсселе не делают?)

И сколько они возьмут: за без-подкладки — и за с-подкладкой?

Очень жду ответа — еще на первое письмо, п. ч. деньги скоро будут и боюсь — уйдут постепенно на другое, а, в случае согласия, я бы сразу Вам послала, всю сумму.

Целую Вас и жду весточки. Это не письмо, только post-scriptum.

Всегда любящая Вас

М.

15-го февраля 1938 г.

Vanves (Seine)

65, rue J. В. Potin

Моя дорогая Ариадна!

Я только что прочла (перечла) жизнь Дункан, [1660] и знаете какое чувство от этой как будто бы переполненной всем жизни? Пустоты. Тщеты. Точно ничего не было.

Я всё ищу — в чем дело? (NB! Это письмо в ответ на Ваше, последнее, где Вы пишете, что мечетесь, что никого не можете вполне ни отбросить, ни принять.) У этой женщины было всё: гений, красота, ум: (с знаком вопроса, ибо часто безумно безвкусна, но было что-то, что у женщины peut tenir lieu et tient lieu, [1661] скажем — конгениальности со всем большим), были все страны, все природы и вся природа, все книги, встречи со всеми большими современниками — и вдруг я поняла чего у ней не было: ее никто не любил и она никого не любила, ни Гордона Крэга, [1662] ни своего Лоэнгрина, [1663] ни гениального пианиста, [1664] ни — ни — ни, — никого. В книге разительное отсутствие — жалости. Любила она — кáк пила и ела. Иногда (Станиславского) — как читала. То насыщаясь, то поучаясь, никогда — любя другого, то есть жалея его и служа ему. Поэтому, еще и поэтому так ужасна смерть ее детей, [1665] которые были в ней — единственное живое: большое и больное. (И Есенина, [1666] конечно, не любила: это чистый роман американского любопытства + последней надежды стареющей женщины. Терпеть от человека еще не значит его жалеть.)

Я вышла из этой книги — опустошенная: столько имен и стран и событий всякого рода — и нечего сказать.

Кроме того, искусство ее конечно — единоличное, — единоличное чудо, а она хотела школы — чудес. Хотела — тысячи Айседор Дункан…

Значит, главного: чудесности своего явления — не поняла. И правы были — легкомысленные венцы, кричавшие ей: — Keine Schule! Keine Vorträge! Tanz uns die schöne blaue Donau! Tanz, Isadora, tanz! [1667]

— Жаль, ибо книга настолько жива, что — сам ее живешь, и ничего не можешь исправить. С её фатом Раймондом [1668] я однажды встретилась у одной американки. [1669] Я сидела. Вдруг кто-то оперся локтем о мою шею, сгибая ее. Я резко дала головой и локоть слетел. Через минуту — вторично. Встаю — передо мной человек в «белой одежде», длинноволосый, и т. д. — отодвигаю стул: — «Monsieur, si Vous ne pouvez pas Vous tenir debout — voilà ma chaise. Mais je ne suis pas un dossier». [1670] А он глупо улыбнулся. И отошел. А я опять села. И этот Раймонд играл у нес Царя Эдипа и строил с ней в Греции дворец Агамемнона. [1671] Деталь: я сидела за чайным столом, а он говорил с моим визави — через стол — и вот, чтобы было удобнее, оперся локтем о мою спину. (Особенно странно — для танцора школы Айседоры.)

— Простите, дорогая Ариадна, за такое далёкое начало письма: я этой книгой (жизнью) по-настоящему задета и расстроена.

________

Итак, к 1-му апреля в Париж? Как я счастлива. Но уже сейчас вижу: это будет грустное счастье: короткое и с необходимостью всё (сущее и могшее бы быть) втиснуть в какой-то короткий последний срок. А как хорошо было бы — если бы я жила в Бельгии, как когда-то жила в Чехии, мирной жизнью, которую я так обожаю… («А он, мятежный, ищет бури…» [1672] — вот уж не про меня сказано, и еще: — Блажен, кто посетил сей мир — В его минуты роковые… [1673] — вот уж не блажен!!!) — с немногими друзьями, из которых первый — Вы… Наша дружба не была бы (всё — сослагательное!) — бурной, без всякой катастрофы, просто — Ваш дом был бы моим, и мой — Вашим, и каждый из нас мог бы разбудить другого в любой час ночи — не боясь рассердить. Я, может быть, больше всего в жизни любила — монастырь, нет — Stift: Stiftsdame, Stiftsfräulein, [1674] с условной свободой и условной (вольной) неволей. Этого устава я искала с четырнадцати лет, когда сама себя сдавала в интернаты, тут же в Москве, при наличности семьи и дома, говорю — в интернаты: каждый год — в другой… Устав для меня высший уют, а «свобода» — просто пустое место: пустыня. Я всю жизнь об этом уставе — старалась, и видите куда привело?