Спасение челюскинцев

Стиснув зубы, проклиная мороз, Арктику, климат, авиационную технику и собственную забывчивость, он повел самолет назад в «аэропорт» вылета.

Но еще большими проклятьями он разразился из-за баллонов, в которых кончился сжатый воздух, необходимый для запуска двигателей. Без сжатого воздуха самолеты превращались в музейные экспонаты.

Ляпидевский пошел к врачу, попросил забинтовать обмороженное и уже начавшее кровоточить лицо и в тот же день поехал на собаках назад, в бухту Провидения, где еще были баллоны. Правильнее скажем, не поехал, а его повезли.

Вот тут-то, в пути, он впервые по-настоящему познакомился и подружился с чукчами.

Он окончательно разболелся в пути, что не мешало ему, однако, сверять свой маршрут с летной картой и делать отметки: «Здесь надо иметь в виду сопку», «Тут нет ни единого места, где можно было бы не разбиться при посадке».

Даже будучи больным, он соблюдал все правила хорошего тона, принятые на Чукотке. Промерзнув насквозь и едва не теряя сознание, он не стремился тотчас в тепло, а начинал беседу у входа в ярангу — так принято. Разумеется, трудно назвать разговором те несколько русских и английских слов (береговые чукчи умеют объясняться по-английски) и рисунки на снежном насте, сделанные ножом. И в то время, пока шла беседа, Ляпидевский слышал, как внутри жилища спешно наводили порядок: что-то убирали, подметали пол.

Понимая, что в яранге уже готовы к приему гостя, он нырял под рэтэм — покрышку. Хозяева выражали высшую степень удивления и радости, хотя прекрасно знали, что гость у яранги, и произносили свое приветствие:

— Еттык! (Пришел!)

И Ляпидевский отвечал на чистейшем чукотском языке:

— И-и. (Да.)

Со временем он оценил чукотское приветствие, когда первым здоровается не гость, а хозяин: ведь гость может растеряться и не сразу сообразить, что сказать. И тут хозяин или хозяйка произносят свое «еттык» с оттенком доброжелательности и радости.

При рукопожатии следовало неизменное: «Каккумэй!» — возглас радостного удивления. Надо думать, что удивление всегда бывало искренним, так как не каждый день увидишь нового человека да еще и с забинтованным лицом.

Собачий поход длился неделю.

В бухте Провидения, несмотря на усталость и болезнь, Ляпидевский приступил сразу же к подготовке второго самолета. Он рассчитывал перегнать и этот самолет поближе к «Челюскину» и на нем же перевезти в Уэлен баллоны.

В пустой железной бочке из-под бензина он вырубил зубилом квадратную дыру. Этот квадратный кусок пошел на дверцу. Дверцу навесил на петли, отодранные от чемодана. На полученную таким образом «печь» поставил другую бочку, а в верхнюю бочку положил лед. Так был сооружен титан для подогрева воды. Мотор на АНТ-4 был, к сожалению, водяного охлаждения и требовал воды, которую на Чукотке зимой добыть не так уж и просто.

И тут замело. И замело по-настоящему. На Чукотке может дуть неделю, две, три. И с этим уж ничего не поделаешь: надо ждать.

А «Челюскин» в это время двигался на восток.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

А ПОЛОЖЕНИЕ «Челюскина» было не из самых лучших. То есть положение было таким, что только чудо могло освободить судно, намертво впаянное в ледяные поля.

Стоял мороз, завывала метель. А в стороне шел битый лед, как по реке в ледоход, и в нужном направлении — на восток. Нет, челюскинцы не надеялись на чудо. Авралы следовали один за другим. Лед кололи, взрывали, но на освободившееся место с шипением лезла новая льдина. В этом упорстве бездушной стихии было что-то гнетущее.

Но чудо тем не менее наступило: ветер изменил направление, ледяные поля растрескались, появились широкие разводья, а на разводья неведомо откуда налетело множество водоплавающей птицы, которая успела наголодаться за несколько дней пурги. Судно обрело способность двигаться самостоятельно. Впрочем, ненадолго.

А ночью вымотанной до предела команде «Челюскина» Арктика подарила редкое северное сияние.

Огненный мост в виде арки, увешанный разноцветными полотнищами, дрожал, словно отражение в неспокойной воде. Складки полотнищ перекатывались взад-вперед, как будто их беспокоил ветер, и меняли цвета от красного, желтого, зеленого до фиолетового. Но вот мост разнялся посередине, и одна половина приподнялась. Под аркой возникла розовая полоса, составленная из вертикальных штрихов. Все это буйство и игра света длились несколько часов. Временами через небо проносились огненные стрелы, вспыхивали искры и появлялись широкие лучи. Такие лучи могли бы получаться, если б в прожектор ставили по очереди то зеленые, то красные, то фиолетовые стекла.

Казалось, небо звучало. Все вслушивались, как завороженные, в эти звуки неба, из которых и складывалась эта яркая, прекрасная и жутковатая тишина.

Небо отражалось в торосах, иногда вспыхивало в иллюминаторах, судовом колоколе и сосульках.

Судно, вмерзшее в лед, двигалось. Не своим, правда, ходом, но в нужном для челюскинцев направлении — на восток.

Из телеграмм, отправляемых с борта «Челюскина» в Москву:

«Челюскин» впаян в колоссальную льдину площадью до трех с половиной тысяч квадратных миль… Льдина дрейфует по воле ветра и течений. До двадцать шестого октября дрейф нам не благоприятствовал: уносил… на норд-вест. Двадцать шестого дрейф сменился на зюйд-ост… Вчера, тридцать первого октября, наша льдина… вошла в Берингов пролив. Мы у цели. На «Челюскине» праздник!»

«Первого ноября «Челюскин» пересек мередиан мыса Дежнёва… На горизонте открытые воды Тихого океана. Севморпуть фактически пройден за одну навигацию, но не ледоколом, как «Сибиряков», а судном полуледокольного типа, коммерчески вполне рентабельным. Завтра-послезавтра челюскинцы смогут официально рапортовать партии и правительству о выполнении возложенного на них задания… Ближайшая боевая задача «Челюскина» — освободиться из тисков льдины. Пятые сутки вся деятельность на корабле подчинена этой важнейшей задаче. Воронин не спит ночей, не сходит с мостика… За пять дней титанической работы Воронин провел судно вперед на четыреста метров… Утром третьего ноября возобновились сильные нордовые ветры… Сильные ветры буквально проталкивают льдину сквозь самое узкое место пролива… После полудня — даже для невооруженного глаза — впереди заблестела на солнце чистая вода — это вода Тихого океана. На чистой воде нашу льдину очень скоро разрушит волною и ветром… С палубы…. виден яркий берег, уходящий на юго-запад. Это тихоокеанский берег Чукотского полуострова. Пустынные скалы неудержимо притягивают взгляды и мысли. Они, эти скалы, воплощают для нас конец пути, выполнение задания партии и правительства, окончательное решение задачи Северного морского пути».

Итак, был прекрасный солнечный день 4 ноября. Стояла розовая дымка. Прямо по курсу был Тихий океан и чистая вода. На галечной косе расположился небольшой поселок Уэлен, а напротив — горы Аляски. Казалось, что они отлиты из фиолетового стекла. Позади остались тысячи миль пути. Поход заканчивали сильные, закаленные, хотя и несколько уставшие люди — челюскинцы. Судно, правда, не имело собственного хода и, вмерзшее в лед, двигалось кормой вперед к Тихому океану. Вот-вот ледовые поля должны были проскочить через самое узкое место пролива. Это означало бы победу. Настроение у всех было праздничным.

— Это даже как-то неприлично — идти задом, — пошутил кто-то. — Тихий океан может обидеться и не принять.

Завхозу Могилевичу сказали:

— Зря ты убил первого медведя, вот Арктика и не выпускает нас.

Стоял такой штиль, что дым папиросы неподвижно висел в воздухе.

Надо было каким-то образом освободиться от «ледовой петли». Оставалось пройти только четверть мили. Правда, через лед.

И тут был объявлен аврал, по сравнению с которым все предыдущие могли показаться детской забавой. По крайней мере, так считали сами челюскинцы.

Капитан, глядя на сверкающие воды Тихого океана, ворчал: