Спасение челюскинцев

Заморочив головы зоологов окончательно, Решетников изобразил всю историю в картинках.

Впрочем, иногда на него и обижались. Но не очень сильно.

Спокойная, размеренная, устоявшаяся жизнь внезапно оборвалась — началось первое серьезное сжатие; по-видимому, ледовое поле уперлось в какой-то остров.

На палубу вышел спокойный, невозмутимый Шмидт и сказал, перегнувшись через борт:

— Поджимает.

Тотчас включилась аварийная электростанция. Тьму прорезали лучи прожекторов. Льды засверкали разноцветными кристаллами. Причудливые торосы ожили и задвигались, как призраки в подвижных лучах. Лед загудел и стал скрести о борт «Челюскина». Забегали темные фигуры на белом снегу, отбрасывая длинные тени. Люди выносили необходимое для жизни на лед.

Но на этот раз все обошлось благополучно. Льды попугали челюскинцев, проверили их готовность и успокоились, оставив в стороне ледяные валы и опрокинув, на всякий случай, фотоателье — торос «Гриб».

Через пару дней началось новое сжатие, и тут пришлось раскрыть план эвакуации всему коллективу. Впрочем, это уже давно не было ни для кого секретом. Началась репетиция, о которой говорил Копусов.

Громоздились торосы, завывал девятибалльный норд-ост, мела пурга, прорезанная лучами прожекторов. Всю ночь выносили из трюмов продовольствие, меховую одежду, инструмент, медикаменты. Работали все без исключения. Наиболее сильные физически с шести часов вечера до девяти утра даже не присели.

Но подвижка льдов и на этот раз прекратилась, и возникли разводья. Теперь чистая вода находилась от «Челюскина» в тридцати милях. Но выбраться туда вмерзшему в лед судну не было никакой возможности.

Льдину с грузами стало относить. Было решено принять грузы обратно на борт. Несмотря на пургу и мороз, вся операция закончилась через два часа.

Надеясь на лучшее, надо готовиться к худшему. Появление аварийного расписания, чтоб каждый знал свое место во время гибели судна, разумеется, не вызвало ни в ком особого ликования. Но другого выхода не было.

Капитан проявил большой интерес к разведке аэродромов и много ходил на лыжах. Но еще больший интерес он проявлял к наблюдениям физика Факидова, который занимался изучением подвижки льдов.

13 февраля Воронин был мрачен. Он, как все моряки, не любил тринадцатое число. Совершив обход судна, он спустился на лед и забрался в палатку Факидова. По приборам в палатке он увидел, что льдина слегка колеблется. Это незначительное событие взволновало его, и он вернулся на борт.

«Лед дрожит. Как бы чего не случилось», — подумал он.

В сорока метрах от носа «Челюскина» вдруг возник ледяной вал, льдины встали на дыбы и двинулись на судно с грохотом, в котором слышался и шум поезда, и звон битого стекла.

Тяжелые шестиметровые льдины, сверкая гранями, перекатывались, как гребни волн. Высота этой волны достигала уже десятка метров и все росла. Любители острых ощущений глядели на это буйство стихии как завороженные.

— А что, если это чудовище дойдет до «Челюскина»? — сказал кто-то.

— Его задержит вон тот торос.

Вал торошения на какое-то время остановился, но, как бы собравшись с новыми силами, двинулся дальше. Торос, которому «следовало» бы удержать вал, рассыпался в прах.

— Все на борт! — приказал капитан.

Стояла темень, хотя было три часа дня. На горизонте краснели полосы, бросая слабые отблески на низкие изрытые облака, среди которых иногда возникала луна. Завывал ветер в снастях судна, шла низовая метель, курились торосы.

— Товарищ капитан! — крикнул вахтенный матрос. — У левого борта льдина треснула.

Трещина была тоненькая и походила сверху, с борта, на разорванную промокашку. Кто-то бросил доску, и на глазах у всех доска стала медленно разворачиваться: выходит, лед двигался вдоль трещины.

И тут борт судна стал корежиться, как картонный. Раздалась дробь крупнокалиберного «пулемета» — это срезало тысячи заклепок. Судно задрожало как в лихорадке и наклонилось. Борт разорвало метров на двадцать и продолжало медленно выворачивать его внутренности — на лед посыпались книги, подушка, банка с ваксой и другие, кажущиеся бессмысленными вещи.

А ледяной вал медленно приближался. Казалось, что подо льдом идет волна.

Радист Кренкель попытался включить радиостанцию, но тока не было. По-видимому, оборвало проводку. Он понял, что теперь надеяться следует только на аварийный дизель.

А около дизеля моторист, стоя на коленях, совсем не вовремя решил вознести мольбы к господу богу. Он спешил сообщить на небеса, что в Арктику попал единственно из легкомыслия и просил господа учесть, что у него маленькие дети и, если он утонет, то о детях некому будет позаботиться.

— На бога надейся, а сам не плошай! — крикнул Эрнст Теодорович. — Запускай дизель, черт подери!

Капитан, пребывая в штурманской, как-то спокойно и даже равнодушно собирал морские документы, секстанты и прочие судовые приборы.

Кренкель запустил аварийный передатчик и попытался выйти на связь с поселком Уэлен.

А в Уэлене работала радисткой Люда Шрадер, любимица всего судна, молодая, коротко стриженная, курносая и очень серьезная девушка с неизменной папиросой. Впрочем, любили ее заочно, со слов Кренкеля, который, кстати, и сам видел ее только на фотографии.

И она сразу ответила, хотя только что провела сеанс связи.

— Умница! Красавица! — вслух сказал Кренкель.

— Что там у вас? — передала Люда. — Почему вылез вне расписания?

— Людочка, тонем.

В радиорубку спокойно вошел Шмидт.

— Есть ли связь? — спросил он.

— Так точно!

Кренкель стоял посреди рубки, широко расставив ноги — пол накренился, — и придерживал одной рукой наушники.

Отто Юльевич стал писать радиограмму. И только по почерку Кренкель понял, как взволнован начальник, — буквы шли вкривь и вкось.

Кренкель стал вести передачу, следуя за словами, возникающими на листке:

«Челюскин» медленно погружается, — передавал он. — Машины, кочегарка уже залиты… Выгрузка идет успешно…»

Закончив передачу, Отто Юльевич сказал:

— Эрнст Теодорович, я уже писать ничего не буду. Попросите Людочку, чтоб она после того, как наступит молчание, следила за нами на всех волнах.

С этой минуты начиналась тяжелая жизнь радистов. Кренкель проворчал:

— Теперь буду в радиорубке, как собака на привязи. Впрочем, радиорубки, считай, уже и нет.

Судно погружалось в пучину морскую рывками.

По столу в радиорубке покатились карандаши.

Гидролог Хмызников влетел в свою каюту и бормотал под нос:

— Главное, не забыть чего-нибудь важного…

Но под руки лезли совершенно бессмысленные вещи — бритва, трубка, деньги, все это было сразу отброшено в сторону.

Увидев в шкафу элегантное заграничное пальто и шляпу, Хмызников иронически улыбнулся.

— Все это чепуха, — сказал он, — мне нужно вот что. Журналы, записные книжки, таблицы для текущих астрономических обсерваций… Планшеты наблюдения за дрейфом… Инструменты… Хронометр надо завернуть в куртку, чтоб не разбить. Да и куртка пригодится.

Стоял шум, скрип, треск, звон битого стекла, звучали команды.

— Что с судном? — спросил Хмызников, столкнувшись в проходе со штурманом.

— Безнадежно… Завяжите свои карты во флаги расцвечивания, они теперь ни к чему.

— Благодарствуйте!

«Челюскин» погружался носом. Вентиляторы свистели и ревели — это вырывался воздух из трюмов, заполняемых водой.

Хмызников влетел в каюту Гаккеля, ссыпал в портфель негативы, фотоаппараты и бинокли, потом кинул туда циркуль и транспортир.

Он хотел разбить иллюминатор, чтоб передать свои вещи на лед, но в последний момент не решился: пожалел судно.

И вдруг Хмызников увидел Дору Васильеву с Кариной на руках.

— Почему вы здесь? — изумился он.

— А что, разве пора высаживаться? Мне муж ничего не сказал.

— Вам давно пора быть на льду.

«Челюскин» погружался, вздрагивая всем корпусом.