Спасение челюскинцев

Леваневский благополучно приземлился в Номе, на Аляске. Мировому рекордсмену, «королю воздуха», преподал урок летного мастерства наш никому еще не известный летчик.

В это же время молодой, но уже весьма опытный военный летчик Николай Петрович Каманин ежедневно, а точнее, еженощно, отрабатывал ночное бомбометание. Что же это такое — ночное бомбометание? Тут, по-видимому, следует остановиться и рассказать, как это происходит.

Представим, что мы находимся в кабине легкого бомбардировщика. Стоит ночь. Стартер делает флажком отмашку — «Взлет разрешаю!»

Мы даем моторам взлетный режим. Самолет с грузом цементных бомб сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее идет на взлет. О скорости движения мы можем судить только по приборам и стартовым огням, которые бегут назад все быстрее и быстрее. Их словно тянут и тянут назад с сильным ускорением. Мы берем штурвал на себя, цепочка огней как бы наклоняется — мы в воздухе. Нам кажется, что мы очутились в темном коридоре, и только еле-еле светятся зеленоватые стрелки приборов.

«Там сопка, там радиомачта, — напоминаем мы себе. — Не столкнуться бы».

Некоторое время мы испытываем такое чувство, словно движемся в темноте, вытянув руки. Но, глянув на приборы, понимаем, что набрали приличную высоту, и слегка успокаиваемся.

«Запас высоты имеется», — думаем мы, оборачиваемся и глядим на своих товарищей, которые слева и справа.

Воздух нам кажется густым, как сироп.

Голубоватый луч стартового прожектора движется через черное поле аэродрома и выхватывает на мгновение будку радиостанции, потом выгоревшую на солнце брезентовую палатку и людей.

Мы на всякий случай отмечаем все, что видим, и ложимся на курс.

Вот огни железной дороги, сигнальные огни разъездов. Порой в темноте угадываются блеснувшие змейки рельсов. На горизонте растет и пухнет красноватое зарево — это город. Его огни пропитали воздух, как вода губку. Но вот зарево превращается в россыпи огней, в которых мы видим улицы и вспышки проходящих трамваев. А вот и летний парк и танцплощадка. Танцующие пары крутятся как бы в тишине — гул собственных моторов не в счет.

«Хорошо, наверное, сейчас в парке», — думаем мы. Но надо уточнить курс. Думать о постороннем некогда. Мы оглядываем приборы.

«Так… температурка воды в норме, давление масла в норме».

Вот входим в зону «противника», теперь повнимательнее.

И вдруг кабина наполняется таким светом, как будто сверкнула растянутая по времени молния, — это мы попадаем в луч прожектора. Предметы теряют очертания. Мы ничего не видим. «Противник» ведет но нас «огонь».

Мы швыряем машину то вверх, то вниз, стараясь избавиться от этого беспощадного света.

«Маневр, маневр, уходим… Нет, не ушли… Вот, кажется, удрали. На курсе!»

Мы сбрасываем на «противника» бомбы, которые, разумеется, не взрываются: ведь они цементные. И возвращаемся домой.

В зоне аэродрома мы «подсказываем» себе: «Повнимательнее. Как бы не начать гоняться за звездами». Иногда звезды можно принять за огни аэродрома.

Итак, Николай Каманин отрабатывал ночное бомбометание, выполняя за ночь один, а то и два вылета. А днем, когда положено отдыхать, отмечал флажками на карте продвижение «Челюскина».

А «Челюскину» в это время было трудно, как никогда.

«Одна беда — не беда, — говорит наш народ, — беды вереницами ходят».

И пошла, значит, полоса невезения. «Челюскин» получил вмятины по правому и по левому бортам. Лопнул шпангоут, усилилась течь. У Русских островов застрял трудяга «Сибиряков», открывший совсем недавно новые острова. Через пролив Вилькицкого с трудом пробивался «Красин». В Колючинской губе застряли во льдах пароходы «Свердловск» и «Лейтенант Шмидт», которые шли из Лены в Берингов пролив. У мыса Биллингса зазимовали три парохода Колымской экспедиции с грузами для золотых промыслов. «Челюскин», затертый льдами, не имел собственного хода. Журналисты говорили, что судно оказалось в «ледовой петле» коварной Колючинской губы. Той самой губы, где «Сибиряков» в прошлом году потерял гребной винт, а Норденшельд при весьма благоприятной ледовой обстановке остановился на зимовку.

Воронин, осматривая льды в бинокль, ворчал:

— Воды… хоть бы курице напиться.

Вечером в каюте начальника экспедиции было проведено совещание командного состава и партийного актива. Следовало решить, что делать: оставаться ли на зимовку, или идти дальше. Если уж зимовать, так здесь, в губе, где можно отыскать подходящую тихую бухту.

Когда все споры, доводы в пользу того или иного плана дошли до наивысшей степени накала, слово взял Отто Юльевич и спокойно подвел итоги:

— Трудно? Да. Но будем пробиваться. Мы обязаны сделать все, чтобы выполнить задание, — пройти весь Севморпуть.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В ТО ВРЕМЯ когда, по словам журналистов, «коварный океан» затягивал «ледовую петлю» вокруг «Челюскина», в Москве в приемную начальника транспортной авиации вошел рослый, крепко сбитый молодой человек с несколько широковатым добродушным и веселым лицом, на которое служба в авиации наложила свои отметки — два розовых глянцевитых шрама и вставные фарфоровые зубы. Это был Михаил Васильевич Водопьянов, известный своим редким мужеством даже в то героическое время.

Он прекрасно знал условия работы на Севере, где довольно много летал и достаточно «падал», и решил сделать на своем аэроплане некоторые технические доработки: утеплить кое-где трубопроводы систем, установить дополнительные бензобаки, кабину сделать закрытой и поставить в ней электрическую печку — обогреватель. Со списком доработок и чертежами он и явился к командованию.

Между прочим, Михаил Васильевич был прекрасным механиком, как большинство летчиков того времени, и сам мог бы выполнить все эти работы. Но в авиации каждая мелочь требует всестороннего рассмотрения разными специалистами и визы высшего командования. И это правильно, так как на самолете нельзя допускать самодеятельности.

В приемной Водопьянов увидел другого молодого человека, на его взгляд, слишком элегантного. Впрочем, если приглядеться, то молодой человек был одет в обычную летную форму, но сидела она на нем как-то особенно ловко.

В тот момент, когда Водопьянов зашел в приемную, молодой человек сидел, уткнувшись в карту Арктики, и, казалось, не видел ничего вокруг.

— Маврикий Трофимович, приветствую вас, — поздоровался Водопьянов.

— А-а, — поднял голову Маврикий Слепнев и заулыбался, — как здоровье, дела, настроение?

— Здоровье так себе, дела ни к черту, а настроение отличное, — улыбнулся Водопьянов.

Маврикий Трофимович Слепнев, не менее известный летчик, чем Водопьянов, начинал службу в авиации еще до революции и дослужился до офицерского чина.

Потом служил в дивизии Чапаева, учил летать молодых летчиков. Он летал на английских «Ньюпорах» и «Сопвичах», французских «Фарманах» и «Блерио», на немецких «Альбатросах». Он воевал с басмачами на юге, избороздил небо Средней Азии, где мог летать даже без карты. Потом перебрался на Север и открыл множество новых трасс. Недавно разыскал погибший самолет известного американского летчика Бена Эйльсона. Он не раз видел смерть в глаза и при этом сохранял необыкновенное спокойствие и чувство юмора.

Иногда его называли летчиком «джеклондоновского» типа. Но это не совсем так. Однажды он по этому поводу сказал:

«В рассказах Джека Лондона частенько приводятся температуры в восемьдесят градусов мороза. Но это все градусы по шкале Фаренгейта. Если перевести эти морозы на нашу шкалу Цельсия, то тут, пожалуй, и страдать от морозов особо нечего, А что касается «белого безмолвия» и всяких прочих американских ужасов, то тут нельзя забывать, что и мы, русские люди, тоже ведь осваивали Арктику. Но только американцы осваивали Север во имя золота, а мы и наши предки — во имя Отечества. Кроме того, я считаю, что наш неказистый сибирский мужичок в своей повседневной жизни преодолевает не меньше трудностей, чем «белокурые бестии» при своих эпизодических набегах на Север»…