Спасение челюскинцев

Машина на «Челюскине» замерла, наступила тишина, и только волны лениво шлепались о борт.

Воронин обратился к капитану «Аркоса»:

— Возьмите у меня одного пассажира до Мурманска.

— Не могу, Владимир Иванович.

— Что так?

— У нас нет подходящего места. Нет комфорта.

— Ничего. Наш пассажир — человек непривередливый. Он отдельной каюты не требует.

Челюскинцы развеселились, понимая, о ком идет речь.

— Ну, если ваш пассажир не будет в обиде…

«Заяц», белобрысый молодой человек, ловко перекинулся через борт и сошел по штормтрапу в шлюпку. За ним спустили в мешочке консервы и хлеб.

— До свидания, товарищи! — сказал «заяц». — Еще пожалеете, что ссадили меня.

— Из-за этих романтиков теряем драгоценное время, — проворчал капитан.

— Зря вы так против романтики, — улыбнулся Шмидт. — С нее начинаются все великие дела.

Воронин задумался.

— А что такое романтика?

Шмидт помолчал. Потом сказал:

— Тут точного определения, пожалуй, не отыщешь. Писатель Жуковский говорил так: «Романтика — это душа». Если вкладывать в свое дело душу — это и есть романтика. «Заяц» наш, возможно, очень неплохой малый.

— Я ничего не имею против его романтических устремлений. Но пусть он сперва заслужит право участвовать в таком походе.

Некоторое время шли в узком проливе при полном спокойствии воды. С гор, кажущихся издали фиолетовыми, скатывались клубящиеся облака. Ход судна казался быстрым из-за близости берегов и тишины.

Журналисты ждали встречи со льдами, чтоб послать очередное сообщение в свои газеты.

У Белужьей губы показался характерный силуэт «Красина» и стоящий рядом с ним транспорт.

Не бросая хода, суда поприветствовали друг друга, и «Челюскин» прошел вперед, так как имел большую скорость.

Впереди раскрывались просторы Карского моря. Вдали, на темной линии горизонта, появилась белая полоса — льды.

Первые ледяные поля, сильно подтаявшие и основательно поклеванные солнечными лучами, «Челюскин» дробил так легко, что судовой врач сказал:

— Не так страшен черт… Кто говорил, что «Челюскин» не годится для борьбы со льдами?

Кое-кто из знатоков не без удовольствия отметил, что битый лед не тянет под судно, а разбрасывает в стороны.

И только Воронин проворчал себе под нос:

— Это не льды, а пена. А раскидывает их оттого, что есть свободное пространство. Настоящий лед впереди.

Днем капитан потянул носом и сказал:

— Через восемь часов попадем в сильный туман… Это хорошо.

— Как вы определили? — спросил Бабушкин, который оказался на мостике.

— Неужели не чувствуете, как спереди по курсу тянет сыростью?

Те товарищи, которые слышали слова капитана, стали принюхиваться.

— А чего ж хорошего — туман? Ведь это как будто плохо для судовождения.

— Для судовождения плохо. А для ледокола в самый раз. Туман — это значит большое пространство чистой воды.

И в самом деле, через восемь часов хода вышли на чистую воду и погрузились в густейший туман.

По открытой воде шли, однако, недолго. Через три часа оказались снова в зоне льда.

И хотя «Челюскин», обходя ледяные поля с севера, двигался довольно уверенно, перспективы плавания были неважными.

Профессор В. Ю. Визе, находясь в это время на борту «Александра Сибирякова», сообщил, что его судно попало в тяжелые льды и вынуждено пробиваться на юг.

Потом стало известно, что летчик Молоков, который базировался со своим гидропланом на мысе Челюскин, вылетел на ледовую разведку, чтоб вывести «Сибирякова» из западни. А когда узнали, что вывел, Бабушкин поглядел на капитана: что теперь тот скажет об авиации. Но ответа не дождался.

— Скоро опять войдем во льды, — сказал Воронин.

— Что есть главное в ледовом плавании? — спросил Бабушкин. Он никогда не упускал возможности пополнить свои знания в любом деле.

— Главное дело — избегать льдов. А форсировать их только в самом крайнем случае. Иначе корпус повредишь и вызовешь опасное сотрясение машины. Самое же плохое дело — неопределенность. То есть легко оказаться в ледовой ловушке, из которой и не выберешься… Конечно, надо налаживать ледовую службу по всему пути, чтоб знать состояние льдов. Хорошо бы иметь и точные карты. Наши, теперешние, никуда не годятся. Впрочем, мы и занимаемся уточнением карт: работаем на будущее.

Капитан поднял к глазам бинокль. Потом передал его Бабушкину.

— Видите темные пятна? Это или разводья, или майны.

— Ничего не вижу, — признался Бабушкин.

— Это у вас просто глаз не поставлен на разводья. У каждого человека глаз поставлен на свое дело.

Воронин пошел в штурманскую и записал: «14 августа в 5 часов 40 минут… Лед крупнобитый — восемь баллов».

И началось испытание судна.

— Полный вперед! — скомандовал Воронин.

Послышался звон сигналов в машинном отделении. Тихий, умиротворенный гул малого хода сменился грохотом полного — судно рванулось вперед. Капитан, перегнувшись через борт, стал глядеть под форштевень. «Челюскин» вздрогнул от удара и медленно, как бы нехотя, задрал нос кверху, лед, не выдержав веса судна, со вздохом переломился. С него скатились потоки натаявшей воды. Судно осело носом, и его бока раздвинули льдины в стороны.

Капитан недовольно морщился: «Сибиряков» такие льды форсировал с легкостью необыкновенной.

Те, кому надоело смотреть на «ледовое крещение» судна, спустились в свои каюты. Но лед и тут давал о себе знать — льдины скреблись о корпус, шуршали и стонали.

В трюмах, где нет внутренней обшивки, стоял неистовый грохот. Морская качка превратилась в ледовую.

Удары бывали настолько сильны, что кое-кто стал поговаривать:

— Есть один шпангоут! [5]

— А вот и второй полетел.

В три часа дня на капитанский мостик вихрем влетел старпом Гудин и что-то шепнул на ухо Воронину. Оба скрылись во мраке трюма. И скоро всем стало известно: «Челюскин» получил первые серьезные повреждения. По правому борту разъехался шов и срезались заклепки.

В судовом журнале Воронин записал: «14 авг. в 15 час. обнаружена течь корпуса в межпалубном пространстве трюма № 1 с правого и левого борта. Легли на компасный курс вест. Лед крупнобитый — восемь баллов».

Журналисты собирали на память о первом повреждении срезанные заклепки толщиной с водопроводную трубу.

— Начались приключения, — процедил сквозь зубы Воронин. — Впрочем, я это знал.

— Все не так плохо, как вы полагаете, — возразил Шмидт. — «Челюскин» форсирует льды самым слабым своим местом. Ведь вы знаете, что пароход перегружен и сидит низко в воде. Вот отгрузим уголь, судно поднимется и будем бить лед уже укрепленным поясом. Вызовем «Красина» — он и уголь у нас возьмет, и потом выведет нас на чистую воду.

Воронин глядел за борт и о чем-то размышлял. Шмидту показалось, что капитан несколько осунулся и поскучнел.

«Он повреждения судна воспринимает, как повреждения собственного тела», — подумал Шмидт и продолжал бодрым голосом, каким говорят обычно с больным: — Все будет хорошо, Владимир Иванович. Кругом столько мощных ледоколов — помогут.

— Дальше не пойдем, — сказал Воронин, поворачиваясь к Шмидту, и пояснил: — Самостоятельное движение без посторонней помощи только даром расшатает корпус судна. Надо ждать «Красина».

— Как только разгрузимся, дела пойдут лучше. Вот увидите.

— Да, лучше, — согласился Воронин.

Оптимизм начальника экспедиции передался и остальным челюскинцам.

Гидролог Хмызников спустился в кают-компанию и сел за пианино. Тут же подоспели музыканты с балалайками и гитарами, и был устроен самый настоящий концерт. Играли «Светит месяц», «Стеньку Разина», «Вот мчится тройка почтовая».

«Отдыхайте, товарищи, — сказал капитан мысленно, — скоро вам предстоит аврал. И не один, а сотни. Вы еще не видели настоящих авралов».

17 августа стоял тихий, ясный день. Надо льдами плыло и дрожало марево, словно там, вдали, — открытая вода. Но если приглядеться, то можно было видеть, что огненные точки не плывут, а остаются на месте.