Московские праздные дни

*

Допустим, это инструмент оптический. В Москве «видно» время. Метафизический ландшафт Москвы есть его прямой отпечаток. И далее: время «видно» на праздник.

Через его фокус, через око праздного дня в контексте сложно выверенной церемонии город предстает в новом свете, в образе порой непривычном.

Так же и человек — тот же Толстой предстает на фоне праздника не то колдуном, не то положительно настроенным ученым, тайным переоснователем столицы.

Московская оптика

Что такое видеть через праздник, смотреть в него, как в окуляр прибора?

Образ окуляра в принципе близок Москве, ее общему округлому очерку. Москва определенно напоминает увеличительное стекло — так странно и так тонко искажен ее пейзаж. Она вся, как видимый предмет, похожа на линзу. Мало того, что в плане она видится суммой концентрических кругов, надетых на одну ось (взгляд по этой оси устремляется в центр, в «окуляр» Кремля). Такому плану есть простое объяснение: так сам складывается город, прирастающий кольцами застройки. Так же просто объясняется закономерность в рисунке улиц, лучей, сходящихся в фокус в Кремле: в Московии, как во всякой деспотии, все стягивается к центру. Но этого мало.

Собственно, не в этом и дело. Дело в том, что Москва и без этих причин в целом как-то особенно округло видима. Она отвергает регулярно рассчитанные прямые линии, равнодушные прямоугольник и куб. Она нарезана не по линейке; в ее устройстве главным элементом является сфера, характерной чертой — кривая.

Тут возникает одна почти непреодолимая сложность. Невозможно отделить реальность, растворенную в москвосфере, от самой этой сферы, при этом находясь внутри самой этой сферы, глядя ею.

Но это и означает видеть во времени, фокусируя внимание в (праздничной, «праздной») церемонии. Так сама себя наблюдает и оформляет Москва: через око праздного «Я».

*

Игра в буквальные сравнения (окуляр, прибор) заканчивается, как только понимаешь, что московская оптика рассматривает не свет, не пространство, но время.

Время течет и преломляется в округлой линзе Москвы, словно не улицы, но эпохи сплетаются в ее центре в узел. Материал истории некоторым сложным, высшим усилием собран в Москве. Здесь ее материал плотен.

Внимательный наблюдатель ощущает эту плотность. Ничего нет интереснее для него, чем этот узел времени. То, что видимо глазу на поверхности Москвы, просто в пространстве, имеет для него мало значения.

«Механизм времени», оформляющий Москву, есть для праздного наблюдателя главная загадка; он всматривается в него, исследует, рассчитывает его действие. Будто бы, вскрыв Москву, как музыкальную шкатулку, он сможет добраться до главного секрета ее бытия — управления временем.

Инструмент одушевлен

Это о человеке Москва, «голове» Москвы. Москву имеет смысл наблюдать только как предмет одушевленный. При соблюдении этого правила инструмент наблюдения (понимания Москвы) начинает работать: только так Москва видна законченной и совершенной фигурой.

Она собираема чувством. В тяготении чувства она способна преобразиться, собраться, точно облако железных опилок вокруг магнита, — и так проявить себя. Вне чувства нет ни Москвы, ни московского пространства (времени).

До сочувствия Москве нет Москвы — ее не видно. Нет столицы, есть один аморфный блеклый материал, который только может переливаться бесцельно, обнаруживая в своем теле отмели и глубины и поверх них острова домов. Это еще не Москва, но потенция Москвы.

На этот аморфный материал налагается «царская форма» (к примеру, толстовская идея: я в центре Москвы, Москва мой центр, мы — единственность); так аморфный домосковский материал обнаруживает в себе центр кристаллизации. Вокруг него начинает чертиться сфера — ментального пространства, помещения времени.

*

В пространстве все просто.

Москва лепилась, точно соты, из фрагментов сельской и слободской (свободной) застройки, обитателей ее не ограничивал недостаток территории и т.п. Вот и нарос рой, подвижное облако города.

Во времени все противоположно (сложно): город-год уложен единственно возможной фигурой — сферой. Так он помещен в ментальном пространстве.

Сложность в том, как складывается — постепенно, в мириадах частных представлений о времени — это невидимое помещение. Оно складывается через праздник, на праздник, в праздник. Наблюдать это можно только праздным (свободным) оком, в существенном сосредоточении ума. Это очень по-московски. Наблюдать с восхищением перманентную церемонию со-празднования, во всяком малом событии субъективную, но в целом, в сумме подвижных образов дающую удивительно объективный результат.

Праздник структурирует аморфное блеклое тело (времени) Москвы. Город делается ярок и пестр и одновременно цел. Москва, как праздничная сфера, узнаваема; ее образ очень устойчив.

Большей частью многосоставную церемонию определяет многовековое церковное проектирование календаря. Отрефлектированное, осознанное, рассчитанное на создание единого и связного цикла, симфонии времен. Закономерность в расстановке церковных праздников, в том числе «пространствообразующих», таких как Рождество, Сретение, Пасха и Покров, очевидна. Но это лишь основа, которая обрастает живой плотью народного сочинения.

Или авторского сочинения, если человек в своем творческом опыте готов представить «голос целого народа».

Пушкин и Толстой дают примеры масштабного сочинения такого рода. Нужно только отметить, что у того и другого в основе москвотворения лежит не литературный, но иной, — личностный времяустроительный опыт.

В настоящем контексте интереснее опыт Толстого: он сделал прямую попытку оформления московского «пространства времени» — следует признать, успешную. Но даже и этот его подвиг вписывается в общую и потому объективную картину ментального самооформления столицы.

В итоге мы получаем портрет Москвы как коллективной метафоры времени.

*

Эта метафора устойчиво (пространственно) структурирована, одним только способом отсева, анонимного, и поэтому объективного выбора праздничной церемонии.

Возможны метафорические проекты времени, наподобие уже упомянутых: год есть шар, московский шар над бездной (небытия), которая только прикидывается надежной плоскостью «дна»; город как голова великана (в профиль); роман как собор и проч.

Все они суть новые и новые описания Москвы. Все они в той или иной степени пространственно насыщены, скрыто архитектурны.

В основе большинства из них лежит мотив сотериологический. Московский сочинитель ищет спасения и видит его возможность единственно в округлом теле времени Москвы. Здесь важно услышать это в — в Москву, внутрь Москвы, столице за пазуху. В ее спасительное, совершенное помещение.

Московское помещение — здесь «помещение» это уже процесс: помещение души в Москву, точно в Эдем, — носит характер сакральный.

«Цветник» и источник

Эти «пластические» свойства идеальной (спасающей) Москвы отчетливо проявляют себя в столкновении с внешней силой, взглядом извне. Здесь является Петр Великий как образцовый противумосковит. Царь Петр десакрализует Москву, налагает на нее чертеж рациональный, нововременский. Им отменен формообразующий принцип метафоры: фокуса, сжатия, центроустремления смыслов, «потоков» московского времени.

Ему возражают анонимные московские источники: «Цветник», «Жемчюг», «Огородная книга» — и с ними все, что написано о здешнем земном рае.