Московские праздные дни

Прикосновение «симболаристов» к вечности обернулось одним коротким — точечным — жестом. Из всего замышляемого многотомного труда вышли вступление и статья Точка. Сорок страниц на машинке (опубликованы в ежегоднике «Памятники культуры. Новые открытия» за 1982 год). Точки было достаточно: она была словно отверстие, в которое — перпендикулярно течению дня — можно было выйти из двадцать третьего года и углубиться в иное время, иное помещение мысли и пребывать в нем свободно.

Тут есть один поворот смысла (поворот ключа). Авторы словаря, выставляя не то первую, не то последнюю точку на своем чертеже, придали ей столько значения, так одушевили ее, что их идеальные абстракции понемногу начали наполняться новым, притом реальным смыслом. Точка была у них одновременно-попеременно плотью и пустотой; они призывали смотреть на нее как на предмет и на отверстие (отсутствие предмета). Причем и то и другое было безразмерно.

Чем-то это напоминает формулу: Вселенная это сфера, центр которой везде, а окружность нигде.

Их Точка готова была обернуться вселенной. Но я, читая о ней, все время думал не о вселенной, а о Москве. Я представил себе, что в итоге их работы, в подвижной сумме всех возможных знаков должна была составиться некая положительная фигура: узнаваемая сфера, идеальная Москва. Не кумачово-красная двадцать третьего года, а мирная, чаемая, в тот момент едва вообразимая. Та, что была больше этой, новой Москвы, остроугольной и ранящей.

Составители словаря не могли скрыть своих предпочтений. Так, различая два вида перспективы, линейную и свойственную русской иконописи обратную, «симболаристы» отдавали предпочтение последней — московской.

Точка схода линейной перспективы — новой, красной: клин, штык, перекрестье прицела — мыслилась ими как адский зев, машина для уничтожения реальности, в то время как обратная перспектива читалась как фонтан новой реальности, бьющий в мир, «продвигающий изображение в действительность».

Некоторые наброски и зарисовки авторов проекта подтверждают ту же мысль: обратной стороной их максимально отвлеченного исследования было рисование четырехмерного (московского?) устройства бытия, в тот момент уже неочевидного, замкнутого на ключ.

*

Я продолжаю додумывать свое. Наверное, замыкание-размыкание времени — которое и есть революция, что была дана симболаристам в непосредственное наблюдение — могло привести этих сочинителей иного к (покровской) метафоре замка времен.

Их Точка во времени была именно щелчок замка, открывающего один мир и закрывающего другой.

В этом приеме прямо явлены плоть и пустота их многомерной Точки.

Наверное, здесь, на стыке абстрактного и конкретного, могла бы составиться формула отворения московского «замка». Сам замок (ударение по вкусу), допустим, представлен Кремлем, с замочной скважиной в месте Тайницкой башни. К слову сказать, все кремлевские отверстия и отдушины, ворота, окна и бойницы легко читаются именно как замочные скважины, да и происхождение названия Кремль прямо указывает на закром и замок.

И вот ключ для замка. Образцом для него пусть послужит фигура церковного креста в московском его варианте: «плоская», с нижней наклонной перекладиной. Отставив в сторону канонические толкования, можно представить себе, что эта наклонная планка составляет изображение прямой, направленной по перпендикулярной кресту оси: с востока на запад. Таким образом, московский крест представит собой аксонометрический чертеж изначального, полного креста, устремленного своими концами во все четыре стороны света.

Какая совершенная функция прочитывается за этим отвлеченным построением!

Крест-ключ шифрует, разводя-сводя измерения, замыкает идеальное кремлевское пространство, оберегая его от внешнего, смертельного опасного и вполне себе трехмерного сквозняка.

Флоренский в своих построениях часто пользовался «ключевыми» переходами, переменами измерений. Преодоление распада и хаоса Москвы, кремлевские прятки (из трех измерений в четыре), наверное, были бы ему понятны. Через отверстие, фокус его безразмерной Точки Москва прячется и появляется вновь, исчезает и возрождается во всякой мгновенной смене эпох.

Ее видимый пейзаж, занимающий нас не менее формул и знаков, есть только поверхность нераскрытого, адресуемого в будущее, полного московского мира, сосредоточенного до времени в плоскость. В качестве аналогии можно рассмотреть нераскрытую книгу, хранящую в эфемерной плотности страниц информацию, большую по знаку измерения. Вслед за тем можно было бы судить о характере обстоятельств, постоянно понуждающих Москву к крайней затаенности и шифру: в те же промозглые времена составления Словаря Вечных Символов, атеистические двадцатые годы, внешний вакуум неизбежно вел всякого этой книги автора к замыканию, душевным пряткам и совершенной герметике. Вслед за затаившими дыхание горожанами тогда закрылась на ключ и сама Москва.

Наверное, любопытно было бы проследить обратный жест: отворения замкнутых московских пространств. В самом деле, теперь как будто Москва возвращается в Москву. Продвижение сие весьма противоречиво: и оно окажется явно неполным, если дело ограничится одним только возвратом, реставрацией, возможным (скорее, невозможным) воссозданием утраченного. Необходима полная картина столкновения времен в пульсирующих границах города.

Старательно рисуемое прошлое оставляет впечатление кальки, разрисованной бумаги, в которую заворачивают город. Кальку лучше оставить книге: у нее есть отработанный механизмом перевода плоскости в объем (мысли).

*

Плоскость страницы (плоскость Москвы) разомкнута словом.

Слова-ключи повсюду рассеяны по Москве; своеобразная здешняя топонимика успешно размыкает городской пейзаж, насыщая его должным объемом. Пространство читается в названиях московских районов: Замоскворечье, Заяузье, Занеглименье, Зарядье — словно изначальный называтель сидел за рекой или иной текучей преградой, посреди каменной клумбы Кремля, наблюдая окрестности из центра, издалека.

Вообще, здешним словесам повезло гораздо больше, чем самому белокаменному телу Москвы, и теперь о полноте столичной жизни говорят скорее прозвища здешних мест, нежели их внешний вид. Якиманка (по названию утраченной церкви Иоакима и Анны), Разгуляй, Зацепа, Щипок (названия знаменитых московских кабаков, называемых в свое время «аптеками»), Пыжи, Пупыши, Звонари, Сокольники и прочая, и прочая. В них присутствует сочинение, проект, заглядывание в будущее — то, чего так не хватает новейшим городским приобретениям — копиям, калькам, бездушным дешевым слепкам. Остается надеяться, что в ближайшее время Москву вновь не «расплющит».

Кстати, название Плющиха происходит не от кабака (был и такой), а от здешней церкви, в которой когда-то стояла икона святой Евдокии. Евдокия-плющиха, день ее приходится на 1 марта: с этого дня снег плющит настом.

Вот действие праздника! Праздник есть Точка, скважина в крепости года. Он шифрует и прячет, и в нужный момент открывает, умножает будние времена. Многомерная Москва является нам в праздниках. Она наблюдаема в сосредоточенной праздности. Проект «Симболариума» был результатом (трагической) праздности, обратной стороною которой всегда был и есть труд оригинального московского ума.

Ожидаемое и утраченное

Архитектор Николай Ладовский, основатель Живскульптарха (одной этой аббревиатуры было бы достаточно, чтобы задуматься о живой и мертвой воде, переселении душ и трансфизике, хотя означало это институт живописи, скульптуры и архитектуры) действовал в свое время достаточно последовательно. Он чертил Москву заново.

Один только список инструментов, использованных им в психотехнической лаборатории, знаменитых глазометров, весьма показателен. Лиглазометр, плоглазометр, оглазометр, углазометр –для изучения соответственно: линии, плоскости, объёма и угла.