Знание – сила, 2000 №12

Тут я как раз отправился в Москву, а Москва – город авторский, город людей, статусов и репутаций. Тебе уже обязательно надо знать, кто это сказал, кто это сделал. Я стал этих людей искать. В Москве найти можно все, что угодно, а я по ростовской привычке ничего и никого не стеснялся, так что тут я и познакомился с Аркадием Стругацким, Юрием Давыдовым, с Владимиром Савченко, с Володей Леви – все это в основном были авторы журнала, и это было совершенно естественно. Я не испытывал ни малейшего неудобства, когда с ними разговаривал, потому что знал, как они говорят, уже к тому времени лет десять. Давыдову я кусками цитировал его книги, потому что в свое время заучил их наизусть.

Нотка свободы, нотка борьбы – тут уже журнал не был одинок и уникален. Была еще, например, «Химия и жизнь» черненковская; правда, для меня там всегда было многовато химии и маловато человека – не гуманитарии даже, а просто человеческой ноты. И наук много, и знаний много, а человек-то один. И все это в нем помещается. И надо, чтобы был журнал, который как зеркало – чтобы в нем все помещалось, как во мне. В этом журнал и в 70-е годы оставался совершенно уникален. Но я уже понимал, что это все усилиями дается. Борьбой.

Я уж не знаю как, но эта борьба стала частью меня и моей жизни.

Мы когда-то встречали восьмидесятые годы, провожали семидесятые, и я всех спрашивал: какие года интереснее – шести- или семидесятые? Большинство отвечало: что за вопрос! Конечно, шестидесятые. Я тогда так не думал и не думаю до сих пор.

Я считаю, что семидесятые – годы стратегического отступления давящей идеологии и идеологического управления страной. Это было еще не паническое бегство, как в восьмидесятые, это было еще стратегическое отступление. Они еще огрызались, и надо было к этому относиться очень серьезно. Надо было брать каждый кусок, понимая, что вот эту высотку ты сегодня занял, завтра тебя собьют с нее, но послезавтра ты ее все равно возьмешь. Год за годом шло все лучше и лучше. Люди менялись, мысли их менялись, привыкали, что можно читать, можно знать. Все стало серьезней. И ставка была очень высока. Это годы побед, настоящих побед, хотя и людей арестовывали, и без конца что-то запрещали…

Журнал стал заточенным на противодействие властям. Нацелен. Сознательно. Выглядело это так: как только оказалось, что идеология не держит страну, она начинает отступать, – журнал шел за ней по пятам, захватывая все, что можно захватить. Я не знал тогда, как это все давалось: опубликовали статью – не опубликовали, кому потом за это врезали (все это составляло, по-видимому, суть деятельности Нины Сергеевны Филипповой) – меня все это не касалось. Я должен был получить номер, который был как боевая сводка, идейная боевая сводка: вот что они здесь сказали, значит, уже можно, уже отвоевано.

Я сейчас вспоминаю статьи Мейена, Яблокова, Любищева – вроде бы эго все в стороне и от борьбы, и от первых шагов к самопознанию: где мы оказались к этому моменту, кто мы теперь такие, куда нам двигаться дальше. Напрямую журнал этим не занимался, напрямую я ответы на эти вопросы искал в других местах. Но ведь все это люди, которые сами были намного шире и глубже своей плановой научной темы, своей плановой научной, формализованной, втиснутой в рамки сугубо научной коммуникации статьи – вот вся эта внутренняя человеческая свобода мысли была одновременно и частью борьбы за свободу вообще, свободу думать за рамками идеологии и за рамками профессиональных ограничений, и одновременно это было вырабатывание языка, способа думать свободно.

Значит, прежде всего свобода – свобода языка, свобода интонации. Никогда я не поверю человеку, который говорит штампованным языком. А второе – это цельность. Одна статья, тема, иллюстрация находила отражение в другой, все они как бы продолжали друг друга. И все были мне интересны. Даже география со своими плавающими плитами, про которые я ничего не понимал, кроме того, что я помру, а они все равно будут плавать, плавать – или не будут, потому что они вообще не плавают, но я и про плиты читал, вынужден был читать, потому что этому человеку, который «Знание – сила», почему-то очень было важно, плавают они или нет. А он все равно старше меня, этому человеку я безусловно и абсолютно доверяю, поэтому я должен это читать – я потом пойму, зачем мне это нужно.

У меня появились другие друзья – кто разберет, виртуальные, реальные, – но этот был все равно, каждый месяц. Две недели после получения я его читал, потом возвращался – как возвращаются к какой-то теме, о которой говорили неделю назад, и он может говорить то же самое, но я уже другой и читаю по-другому. В этом смысле в моих отношениях с журналом ничего не менялось, он оставался таким же, на своем месте.

Он был связан с определенными направлениями моей жизни. Безусловно, то, что я заболел историей, как только приехал в Москву, как только узнал, что, оказывается, существует Историчка, Историческая библиотека, стал там сидеть – все это заслуга только – я подчеркиваю: только журнала «Знание – сила», се исторических авторов, в первую очередь Натана Эйдельмана. Тут проявился один психологический эффект (потом он исчез). Когда я, читая, вдруг что-то понимал – какая-то вспышка в голове происходила, и я как будто впечатывался в то пространство, в котором в этот момент находился. Это была вспышка, только не света, а чего-то другого. И когда я снова в это пространство попадал, я сразу же вспоминал: вот здесь я понял, как обстоит дело! Так вот какие еще были варианты у нашей истории – Новгород; вот кто, на самом деле, был Азеф- Так вот что, на самом деле, происходило…

Так я дошел до философии истории. Дальнейшее движение к социальным наукам проделал уже сам, у журнала, насколько я понимаю, не было возможности этим заниматься, здесь был редут, который сдался одним из самых последних. Но что касается истории…

В моем окружении журнал всегда читали. Так, как я, как мне кажется, никто его не читал, но ведь я не знаю, как это выглядело со стороны, может, еще кто-то читал так же, только я этого не видел. Но, безусловно, он оставался в моем окружении журналом номер 1. Мои диссидентские друзья, мои друзья по работе – это пересекалось процентов на 70 – они все читали все номера «Знание – сила». Я работал программистом, работал во многих странных местах – например, в Вычислительном центре управления Мосгорплодоовощ, потом уже попал в ВЦИОМ и в Фонд «Общественное» мнение. И там, если я, слова не говоря, начинал обсуждать какую-то статью, все сразу понимали, откуда я ее взял.

Конечно, был «Новый мир», но мне мало было «Нового мира», я в другой возрастной группе. Там не было многого из того, что меня интересовало. Я очень люблю все, о чем пишет научно-популярная литература. Как люди придумали пистолет? Или ножницы? Почему? Зачем-то они это делали. А общественно-политические и литературно художественные журналы не занимались материальным миром вообще. Только – редко-редко – экономикой. По большим праздникам. Они человеческой душой занимались. А я человек очень материальный. Нет, конечно, мы читали и «Новый мир», и рвали его из рук тоже…

Семидесятые годы кончились где-то году в 1982-м, потому что уже при Андропове и Черненко начинались странности, как в оркестре, когда меняется музыка настраивают инструменты и возникает странный такой фон.

А потом в России стали происходить события. И тут мой человек, мой друг, с которым я к тому времени знаком был уже двадцать лет. сошел с ума. Было такое ощущение настоящей шизофренической раздвоенности, растроенности – ну, знаете, когда личность расщепляется на несколько разных персонажей чуть ли не с противоположными убеждениями. В одном месте рассказывается что- нибудь о религии, а в другом идет совершенно атеистический материал; в одном месте очень здорово говорится о почвенничестве, а в другом очень сильно оно же лажается, и все это в одном номере. Один человек не может так говорить. А взвешенной концепции для публикации разных точек зрения тоже не было. И нет, кажется, до сих пор. Один раз я это поймал, другой раз поймал – и стал журнала бояться. Полистаю, что-нибудь выберу, а остальное…