Знание-сила, 2004 № 02 (920)

— Слава Ивановна, вы ошибаетесь, вы не хотите выступать, вы хотите защищать диссертацию у нас на факультете.

— Нет, я хочу и диссертацию защищать, и выступать.

— Но две эти вещи сделать нельзя — либо выступать, либо защищать диссертацию.

— Ну, тогда — выступать".

Это было сразу после смерти Сталина — такой странный период всеобщего оцепенения и одновременно бурных дискуссий, в которых впервые тон задавали не облеченные регалиями и властью старшие, а именно молодые. Потому что они чувствовали перед собой как бы чистое поле, осваивать которое им предстояло.

"Тайны — как делать философию или логику — мы не знали, — вспоминает Георгий Петрович, — никто ее не передавал, и, по сути дела, мы жили без учителей, преподавателей своих не уважали и не ценили, поскольку они были малограмотными и "что изволите", и взяли на свои плечи ношу, которую нельзя было брать, поскольку плечи-то были никак не развиты. Но я так понимаю, что в жизни вообще не знания играют какую-то роль и не умение делать, а только человеческая личная претензия, окаянство, твердая уверенность, что мы можем сделать все, что захотим, если разумно будем хотеть..."

Хорошая оговорка — насчет "если разумно будем хотеть". Только тут имеется в виду вовсе не привычное "по одежке протягивай ножки", а разумность высшего, философского и логического порядка: они все-таки жили в мире идей куда больше, чем в мире карьер и арестов.

Георгий Петрович позже подведет под это и теоретико-идеологическую базу: "...Люди живут не в мире природы, не в мире объектов и даже не в мире социальных отношений. Для того чтобы жить, каждый человек должен построить пространство мышления и деятельности..." В первые двадцать пять — двадцать восемь лет жизни каждый из нас выстраивает это вполне идеальное пространство из событий, впечатлений, знаний об окружающем мире, его устройстве, закономерностях, о своем месте и назначении в этой маленькой индивидуальной вселенной.

События, впечатления и знания нам заданы, они определены эпохой и конкретным местом человека в социальной структуре общества: если вы выросли в семье графа, банкира или просто современного интеллигентного человека, в соответствующей атмосфере чтения и рассуждения как естественных человеческих потребностей, вы будете, как минимум, читать и писать, а как максимум — еще и мыслить ("Уважаемые коллеги, — эпатировал свою аудиторию на одной из последних лекций Георгий Петрович. — Зачем вы хотите мыслить? С чего это вам далось? Играть фуги Баха — необязательно, а мыслить почему-то обязательно. А танцевать падеспань вы умеете?") Если же ты родился и вырос в семье средневекового свинопаса или в "вороньей слободке" Ильфа и Петрова, то читать и писать (в последнем случае) вас научат, но мыслить вы вряд ли будете.

Однако из всего потока событий, впечатлений и знаний вы используете на создание собственного идеального пространства жизни далеко не все, но лишь отобранное вами, просеянное через сито ваших ценностей, которые, конечно, тоже производны от ценностей эпохи и ближайшего окружения, но все-таки сама их "сетка" сколачивается вами, при активной вашей вовлеченности в этот процесс. Впрочем, процесса может и вовсе не случиться, и вас будет носить по жизни поток событий, не складываясь в нечто осмысленное и цельное.

Но если это все-таки с вами случилось, вы и будете жить и действовать в этом идеальном пространстве, определяя цели и выбирая средства для их достижения в его границах.

Вся эта теория сложилась позже. А пока они сначала вчетвером (Зиновьев за старшего, с ним — Щедровицкий и Грушин, позже присоединился Мамардашвили) ходят целыми днями по Тверской, сидят в пивных барах, рассуждают, обсуждают, спорят, отделяют мышление от материи реальности в особую субстанцию, ищут ее структуру, пространство ее развития. И выступают повсюду, где подворачивается трибуна или кафедра.

"И слава богу, что тогдашняя профессура философского факультета МГУ была не очень образованной и очень догматичной, — рассказывал Георгий Петрович. — Догматик вообще прекрасный оппонент: чтобы мысль развивалась, нужны очень жесткие, доведенные до предела оппозиции. Для меня, во всяком случае..."

Публичные споры вскоре были вынужденно перенесены в наименее политизированную сферу — логику. Тем не менее они оставались темпераментными, зажигательными и, естественно, привлекали студентов, которые потянулись к Щедровицкому. Особые студенты, которые никак не могли вписаться в систему.

"Их становилось все больше и больше. Тогда, в 1954-55, — примерно 200 человек. Такого не могло быть ни в каком американском университете — у них нет столько "лишних людей", е которыми ростовский философ М. К. Петров связывал происхождение мышления в европейской культуре..."

Выделив мышление в особую субстанцию, друзья стали думать, как она устроена, по каким законам функционирует. Им предстояло ни много ни мало выстроить концепцию нового мира, который, по их понятиям, принципиально отличается от мира природы. Тот — мир естественного, равнодушной материи, всегда равной самой себе (почему ее и можно изучать естественонаучными методами, в которых любое утверждение можно воспроизвести, измерить и проверить).

А мышление? Формируемое историей и социумом, оно представлялось им чем-то вроде кентавра: одновременно естественным и искусственным. Естественным — поскольку развивается как бы само по себе, независимо от воли и ума отдельного человека: не дано человеку выбирать ни эпоху, ни социальный слой, которые во многом определяют его способность мыслить и средства, которые он для этого использует. Сам процесс мышления, его инструментарий и внутренняя логика не формируются одним человеком, даже гением, они даны ему, когда и если он вовлекается в этот процесс, и он чувствует себя в известном смысле ретранслятором, "приемником", через который этот объективный для него процесс осуществляется.

Но и искусственным, поскольку, на самом деле, не только гении, но и обычные — однако мыслящие—люди вносят в него каждый свою "капельку", свой поворот мысли, движение своей воли к своей собственной цели, и все это в конечном итоге формирует процесс как таковой.

Разрабатывать теорию мышления как особой субстанции (потом еще и деятельности, потом — мыследеятельности) и тем самым продолжать дело Московского методологического кружка выпало Георгию Петровичу ГЦедровицкому: остальные отиы-основатели к 1957 году разошлись и занялись каждый своим делом. А с Щедровицким остались те самые "лишние" студенты и аспиранты философского факультета, позже — других факультетов, других институтов, младших и не очень младших научных сотрудников совершенно разных профессий: геологов, химиков, строителей, психологов, которыми кружок постоянно обрастал, втягивал в себя. Потом кто-то уходил и основывал "свое дело": создавал группу "системщиков", например. Кто-то просто уходил, не выдержав темпа, заданного председателем собраний, и его жесткости.

"Мы искали формы групповой работы, — рассказывал Георгий Петрович. — Одновременно разворачивались не один, а три, четыре, пять докладов". Одни докладывали, другие их критиковали, третьи ставили все в "исторический контекст", создавая массу ассоциаций. Пятые отрабатывали логические и методологические средства анализа. Один из давних членов семинара жаловался, что никак не может договорить до конца: его прерывают рассуждениями по поводу рассуждений, рефлексией по поводу следующей рефлексии, и так бесконечно — доклад мог растянуться на год, на три года, на пятилетие. Рассуждение становилось многослойным. "Тут могла возникать и чисто психологическая игра".

Играли всерьез: искали способы описать и овладеть категорией искусственного, которое изучать следовало вовсе не так, как изучают природу. Искусственное проектируется и создается активной целенаправленной волей человека, к которой не применим изучающий взгляд естествоиспытателя, направленный на равнодушную, всегда равную самой себе природу. Если выстроить это новое основание мира мышления и деятельности — категорию искусственного, можно будет, опираясь на это, готовить настоящих проектировщиков, Инженеров с большой буквы.