Знание-сила, 2004 № 09 (927)

С. Бунтман: — А что, у "Молоха" были какие-то варианты?

А. Сокуров: — Были. Оригинальный сценарий назывался у Юрия Николаевича по-другому, как и сам текст сценария очень сильно отличался от текста режиссерского сценария и от самого фильма, потому что это визуальная реальность и это другая жизнь, которой является наше произведение на экране. Оно, конечно, не может быть экранизацией даже самого великолепного, безукоризненного литературного сценария. Это просто невозможно.

С. Бунтман: — В вашем представлении не может быть такой ситуации, когда существует уже снятый в голове и на бумаге фильм, который потом реализуется?

А. Сокуров: — Нет. Я очень хорошо чувствую будущую картину, как правило. И без этого ощущения, конечно, нельзя приступать к работе. Существует корневая система фильма, если проводить ассоциацию с деревом, а все остальное выращивается усилиями не только моими, но и моими коллегами, и коллегами-кинематографистами, таковых всегда очень много. В нашем случае еще одна сложность заключается в том, что фильм будет идти на английском и японском языках. И все репетиции будут идти на японском и английском языках. Так было и с "Молохом", где репетиции и съемки шли на немецком языке. Это культура фильма, часть профессиональной культуры, часть исторической этики в том числе. Потому что язык— это больше, чем язык, и мы это прекрасно понимаем. Но такой подход рождает огромные трудности для профессиональной группы, для продюсера, для режиссера, для актеров. Это очень тяжелый и сложный процесс.

С. Бунтман: — Думаю, вы, Александр Николаевич, небольшой любитель дубляжа как такового.

А. Сокуров: — Знаете, мы делали картину "Мать и сын", мы сделали русскую версию и немецкую. Я видел дублированные варианты "Русского ковчега", итальянскую, французскую, немецкую, английскую версии. И должен сказать, что это было мне очень интересно. Там, где режиссер понимает, чувствует суть, интонацию, это происходит поразительно, удивительно деликатно. Но я должен создать картину в ее оригинальной ткани. А уже как она начнет жить, трудно сказать. Моя мера ответственности очень велика. У режиссера в кино гораздо больше того, что он обязан сделать, чем того, что он имеет право сделать. Я имею право очень не на многое. Но обязан очень во многом государству, которому я благодарен безмерно. Благодарен за то, что в течение длительного времени могу существовать как художественная индивидуальность. И очень надеюсь, что художественное серьезное кинематографическое искусство будет поддерживаться государством России и далее, потому что это принципиально важно, это часть выживаемости.

С. Бунтман: — Александр Николаевич, вернемся к Хирохито и к фильму. Слушательница Надежда спрашивает: "Не слишком ли смело для вас не быть японцем, а замахнуться на японскую историю?" Мне кажется, ответ был, но сейчас туг другое, связанное с определенным восприятием человека и изображением человека. Во-первых, объявить о небожественности власти для Хирохито был поступок более резкий, революционный, чем, например, покончить с собой для Гитлера. Это был революционный поступок.

Но еще и изображение императора. Ведь, например, в театре императора всегда изображал ребенок. И, несмотря на маски, все понимали, что это так. Вот здесь, думаю, вы сталкиваетесь с очень большими проблемами, тем более что фильм идет на японском и английском, это еще и столкновение двух цивилизаций.

А. Сокуров: — Да, проблемы были, но, думаю, их не надо преувеличивать. Когда мы приступили к работе и стали шаг за шагом идти по этой лестнице, уж не знаю, наверх или вниз, случались разные ситуации, и мне говорили, что японские актеры никогда не согласятся сниматься в таком фильме, сами японцы говорили. Когда же актеры стали встречаться со мной, один за другим все стали соглашаться, у нас не было отказов, ни один из актеров не отказался сниматься в картине.

Мы уже полностью сформировали актерский состав. Это очень уважаемые, большие актеры, очень известные в Японии. Когда они поняли, что речь идет о душевном труде, о душевной работе, о представлении души человека, его душевной сферы, они смело пошли, сели в нашу лодку и уже с нами вместе поплыли. 26 апреля мы начали съемки.

Речь идет о художественной душевной работе. Да, действительно, в традиции японского общества, японской культуры не принято в игровой форме показывать императора. В документальном кино показано. И кажется, невозможно найти адекватный слепок. Но мы и не стремимся к адекватности. Мы пытаемся представить атмосферу души, внутренний эмоциональный мир человека, его переживания и эмоции, которые, кстати, могут быть переживаниями вполне божественного человека. Божества очень эмоциональные, они бывают крайне не сдержанны, и мы это знаем, они бывают вспыльчивы.

Создавая эту картину, мы не являемся ничьими судьями, как и в предыдущих картинах. Художественный автор не может быть судьей. Судить может Господь Бог или народ, но он должен знать историю, должен представить себе, как это было. Вот что важно. Это задача, которую может исполнить только искусство.

С. Бунтман: — Сколько времени длится действие фильма?

А. Сокуров: — Мы с Юрием Николаевичем берем ту ситуацию и тот момент в жизни персонажа, в которых наиболее отчетливо и сильно отразились как прошедшая жизнь, так и проекция в будущую жизнь. События, которые происходят в нашем фильме, ограничиваются тремя днями. Это момент, когда Хирохито ждет решения своей судьбы, будет он предан суду или нет. Потому что была такая угроза, что токийский суд, которому предстояло судить преступников военных, — международный суд, как и в Нюрнберге, должен был судить всех тех, кто отвечал за вину перед человечеством. Как раз в этот момент, когда решалась судьба этого существа, Тэнно Хирохито, мы оказываемся рядом с ним. Именно рядом. Не входим туда, куда недопустимо, ни одним шагом не унижаем достоинства национального японского человека или японской истории.

Император Хирохито

Портрет Хирохито в молодости на обложке журнала

Мы хотели бы этой картиной объединить людей, а не создать фактор раздора и злобы. Историческая картина должна нести мир, должна мирить.

Потому что то, что произошло, необратимо. А то, что впереди, имеет гораздо большую ценность и гораздо большую опасность и напряженность, чем прошедшее.

Еще раз хочу подчеркнуть, что достоинство народа, как мне кажется, определяется тем, каким образом народ выходит из трагедии, трудностей, каким образом он "выныривает" из ситуации, в которой есть значительная часть его вины (что же тут отрицать, да, вины). То благородство, терпение, та поразительная гармония развития всего общественного организма страны, которую представляют собой японское государство и японский народ, является поразительным, может быть, печальным, но благородным примером. Это выход из трудностей. Как встать с колен, не забывая о чести, о достоинстве.

С. Бунтман: — У вас были или предполагаются какие-нибудь контакты с японской императорской семьей?

А. Сокуров: — Я на этот вопрос не мо!у отвечать, к сожалению. Я связан данным словом. Но я, естественно, не мог бы делать эту картину, если бы не понимал меру ответственности. Нет, я не хочу сказать, что я имею какие-то полномочия и разрешения. Я никогда не позволил бы себе спрашивать у кого бы то ни было, имею я право создать произведение или нет.

С. Бунтман: — Здесь много вопросов: собираетесь ли вы что-нибудь сделать о Сталине? Исчерпаны ли для вас ключевые фигуры XX века? Есть ли для вас какие-то области, где вас ждет такое качественное изменение, как сейчас в работе над японской темой?