Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

— Ему — нет. Но я выпью вашего шерри для больных — только без козьих добавлений. Имеете в виду здесь, на постоялом дворе?

— Именно. Зайдем и усадим вас, пока с лошадьми не устроится. Ваши благородные лорды и наши, как я слышу, поладили между собой, кажется, на тосканском наречии.

Бёрбидж, Поуп, Дики Робинсон и Уил Шекспир уселись вокруг того, что называлось хересом, а остальные актеры нежились на солнышке (пережив так много ненастных дней в море) за столами, расставленными под платанами, и ели жареные huevos и jamón^[94], к которому пристала свиная щетина.

Уилла покоробило: «Ох уж эти юные желудки! Стар я уж болтаться в Бискайском заливе. Для всего стар. Скинуть бы королевскую ливрею да сказать королю, что с нею делать. Человек после сорока должен печься о своем теле, вытащив душу на берег у какой-нибудь тихой бухты».

— Вам же лишь сорок минуло. Это не возраст.

— Всего мне сорок один. Этот херес внутренности дерет. Ножом режет. Хотел бы я знать, как будет по-испански ячменная вода^[95].

— Вот слова человека, сделавшего больше для прославления хереса, чем само жестокое солнце Хереса^[96]. Ваш Фальстаф — мошенник.

— Я никогда не отрицал этого.

Под утомительный стук копыт последовал переход через Кантабрийские горы, потом на вонючем постоялом дворе в Рейнозо блохи всю ночь водили вокруг путешественников хороводы. Затем направились в Каррион, где кое-кому пришлось ночевать, ничем не прикрывшись, на полу среди скачущих крыс. Отсюда в Паленсию и, наконец, в Вальядолид, красивый город на берегах реки Дуэро. Тут на перекрестке британцев, коих испанцы называли «инглесес» и, по-видимому, не очень были рады видеть, приветствовал латинской проповедью хмурый епископ.

— Что он говорил? — спросил Бёрбидж.

— Он, кажется, сказал, что от нас несет ересью. И чтобы не думали, будто подписание лицемерного мира означает терпимость испанцев к кальвинистским извращениям истинной веры. Речи такого или похожего, но столь же папистского содержания.

— Следовало бы ему знать, что мы такие же противники Кальвина, как его темнейшество в этом городе дьявола. Кальвин равно пуританство равно заколоченные ставни театров.

— Погодите. Он что-то говорил о нечестивце Гарри Тюдоре, его десяти женах и ecclesia diabolica^[97], то есть donum morganaticum^[98]. Хорошо сказано. Церковь дьявола как морганатический дар. Надо будет это запомнить. Место здесь нечестивое, солнечный свет не оставляет в том сомнений. Оборванцы и попрошайки выставляют на обозрение свои болячки, будто медали. Моя лошадь, судя по запаху, добавляет дымящиеся кучки на мостовую из утоптанного навоза. Желудок мой обещает поднатужиться.

— Он вечно тужится. Видите, теперь он кисло благословляет обещание справедливого мира грязной, но, несомненно, святой водой. Готово.

— Ну, пошло́ дело. Мой желудок этого не вынесет.

Благородных посланцев британской земли проводили в своего рода дворец с осыпавшейся штукатуркой. Надписи на его стенах, нацарапанные мелом или выведенные известкой, приветствовали еретиков-британцев: VIVA LA PAZ — UNOS DIAS! и A BAJO LOS INGLESES!^[99]. Дон Мануэль, улыбаясь, подъехал к королевским актерам.

— Трубного гласа гостеприимства вы вряд ли ожидали, — сказал он. — Наш поэт Гонгора потрудился. Он пишет так, будто все уже кончено. — Рукой в изящной перчатке дон Мануэль протянул лист бумаги. — Поскольку вы не знаете нашего кастильского, я переведу:

На сцене глупость царствует, и ложь

с ней наравне здесь правит торжество

для папских нунциев, шпионов; волшебство

скрывает скаредность — не сразу и поймешь.

Богат стал Лютер, ну а мы бедны;

мочусь на мир; его б любовь спасла.

Пока же нету юмору цены

без Дон Кихота, Санчо и осла

^[100]

.

Что-то в таком роде. Простите за корявый перевод.

— Кто такие, — спросил Уил, — эти Дон и Санчо?

— Неужели вы их еще не знаете? Знавал я в Лондоне человека по имени Шелтон, который уже переводил повествование о них на английский. Долгая работа. Это очень длинный роман.

— Что, — спросил Бёрбидж, — за роман?

— Не из тех милых рассказиков на нескольких страницах, коими английские дамы занимают свой неисчерпаемый досуг. Тут труд капитальный и еще не законченный. Его автор где-то тут. У него дом в Вальядолиде. Что же касается Дона, Санчо и его осла, то их вы увидите завтра на арене.

— Что же, у вас тут и травля быков собаками тоже будет? — не скрывая отвращения, осведомился Уил.

— Не травля собаками, но честный бой между быком и человеком. Бык не всегда погибает. У нас разработан ритуал, сочетающий христианские и митраические жертвоприношения. Нечто такое, во время чего человека иногда бодают, выпускают из него кишки. Он посвящает себя Богу. Иногда подобное случается и с быком. Но лошади страдают всегда. Впрочем, это неважно, обычно они уже не в лучшей своей поре, старые клячи, сущие росинанты.

— Вы все время говорите о росинантах, что бы то ни означало.

— На одном из них завтра будет выступать Дон. Все сами увидите.

— Я не приветствую жестокого обращения с лошадьми, — горячо воскликнул Уил. — Лошадь есть продолжение человека, ergo^[101] его часть. Мы все — кентавры. Меня там не будет.

— Но вы должны пойти, Уил, — сказал Бёрбидж. — Помощник лорда-казначея будет считать нас по головам. Мы суть камердинеры палаты и должны выполнять свои обязанности.

— Я в Испанию не за тем приехал, чтобы смотреть на издевательства над лошадьми.

— Но можете стать свидетелем и более ужасных страданий, — сказал дон Мануэль. — Инквизиторы творят с еретиками такие штуки, по сравнению с которыми выпускание кишок из лошадей покажется сущей щекоткой, будто муха по коже пробежала.

— Моему желудку срочно нужна ячменная вода, — простонал Уил.

— Идемте, — сочувственно улыбнулся дон Мануэль. — Отведенный вам постоялый двор выметен, если не выскоблен, а постельное белье — буквально без единой блошки. Отдохните с дороги. А я распоряжусь насчет снадобья из красного вина и сока валенсийских апельсинов. С больными желудками оно творит чудеса.

В то время как Уил лежал на покрывале кровати, которую ему предстояло делить с Диком Бёрбиджем, а королевские актеры помоложе разыскивали смазливых испанских мальчиков или мавританских шлюх, явился слуга от графа Рэгланда, чтобы возвестить о вечерних увеселениях. Устраивались они в Большом зале университета и состояли из пьесы какого-то ничтожества по имени Лопе де Вега, за коей должна была последовать комедия маэстро Шекспо. Так что труппе следовало решить, что и как, и, не теряя времени, сократить пьесу, а не то она слишком длинна.

— Но это безумие, — сказал Бёрбидж. — Одна часть зрите лей не знает испанского, другая — английского. Тут был бы кстати театр масок: пантомима об англо-испанской дружбе или что-нибудь в этом роде. Бен, будь он здесь, состряпал бы такую штуку. Именно такое нам сейчас и потребно. Но что же делать, коли Бена нет с нами?

— Дадим сцены с Донышком из «Страшного крика в зимнюю ночь». Будь Бен Джонсон с нами, он бы затеял пьесу масок ко времени возобновления войны. Не говорите мне о Бене. Он пишет стихи, словно кирпичи кладет, и думает, что Парнас — на верхушке его приставной лестницы.

— Остроумно. Кто это сказал?

— До сей поры — никто. Но не следует говорить это Бену прямо в его каменное лицо. Хоть пузо у него, как гора, но своим коротким кинжалом он орудует быстро. Это единственное, что у него выходит быстро.

— Слушайте, если дать сцены с Донышком, испанцы скажут, что мы все — всего лишь деревенские фигляры. Костюмы хорошие нужны. Боюсь, морской воздух и ванна, принятая ими в лодке, пока их свозили на берег, окончательно их испортили. Нужны красноречие и остроумие. Короче говоря, нужно «Что вам угодно» или «Как вам нравится»^[102]. Хоть эти названия — пощечина публике и подразумевают, что Уил вовсе не стремится ей угодить. Но ей ничего не остается, как смотреть пьесу. Либо пусть уходит.