Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

Снова раздался стук чашки-молотка, а потом Седрик попросил Теда сказать несколько слов об усопшем. Похоже, меня в упор никто не видел, но я не очень-то возражал. Тед сказал:

— Я знал его, она знала его, он знал его, мы все его знали, — произнеся эту впечатлившую слушателей сентенцию, он сделал паузу. — Он был завсегдатаем тут. Не скажу, что самым лучшим. Не таким, как присутствующий здесь Роджер Эллиуэл, который выдувает почти по бутылке вискаря в день, что и хозяйству нашему пользительно, и, как мы все видим, ему тоже не во вред. Но он был завсегдатаем, верным, частым гостем, чего мы желаем всем и каждому, мужчинам и женщинам. Ну, а теперь он ушел. Нам жаль, что его нет. Мне жаль, что его нет. Что тут еще можно сказать? Вопрос теперь только в том, перебрался ли он в лучшее место? Я не знаю ответа, и вы не знаете, и она не знает. Вот он, наверное, знает, — сказал Тед, кивнув на викария, — работенка у него такая — знать. А вот остальные — не знают. Вот так-то. Но вот что я вам скажу. Он всегда был молодцом. Ни разу худого слова не сказал. Вот так-то. Его все любили и, несмотря на все его закидоны, любили бы его и впредь, когда бы он был живой. Но теперь он помер, и мы желаем ему всего хорошего там, куда он отправился. А больше мне нечего сказать.

Вероника разразилась негромкими аплодисментами, сказав:

— Пора открываться, Эдвард. Я сойду и отопру двери.

— Но все посетители тут, наверху, голубушка моя, — сказал Тед.

— Я, пожалуй, пойду, если можно, — воспользовался случаем викарий.

Все встали, провожая леди. Старикан рядом со мной спросил:

— Не знаешь, кого тут хоронят-то?

— Он умер, — сказал я, — и теперь это не имеет значения.

Леди и викарий ушли, и все вздохнули с облегчением, оказавшись в сугубо мужской компании. Снова всем разлили виски, кто-то разбавлял им холодный подслащенный чай, почали вторую коробку. Тамада Седрик нервничал, поскольку не осталось никого, кому можно было предложить выступить, кроме меня, но мне он слова не дал бы. Но тут Сесил прорычал ему что-то шепотом, и Седрик кивнул. Он встал и сказал:

— Джентльмены, а теперь я обращаюсь к Фреду Аллену с просьбой исполнить гимн.

Раздались уважительные аплодисменты, и Фред Аллен — румяный юноша в рубашке без воротника с тщательно заутюженными стрелками на груди — встал и запел сильным и чистым необученным тенором:

Нас призови к себе, о Бог,

Твоих заблудших чад,

Чтобы прославить каждый мог

Твой вечный дом и сад.

Червям Твоим все Благодать,

От Слова мы дрожим,

Ты о Любви уже дал знать,

Яви Добро же им.

Конечно, дальше была еще куча куплетов, и все с плохими веслианскими рифмами, так что даже Эверетт печально оживился. После этого гимна, в конце которого из почтения никто не посмел хлопать, но зато все хором пропели «Аминь», какого-то старикашку уговорили подняться и спеть «Священный город», и тот спел, довольно плохо, а перед последним припевом сипло крикнул: «А ну, все вместе!», так что все дружно попросили Иерусалим открыть врата и громово грянули «Осанна!», и никто не смог бы упрекнуть их в каком-нибудь нарушении предписанной торжественности. А потом один из отцовских дружков-гольфистов встал и спел о том, что только Господь мог создать дерево, чудно раскачиваясь, что было, по-видимому, нелегко и достойно аплодисментов. Человеку вроде меня, в студенческие годы изучавшему литературу, было чрезвычайно увлекательно наблюдать деликатный процесс секуляризации. Вскоре зазвучала бравая «Так держать до конца пути»^[90], которая, чуть погодя, плавно модулировала в песню «В сумерках я бродил». В конце концов, что может быть естественнее, чем соло от истинного шотландца Джока Макинтайра, сочинившего «Я люблю девчонку»? Потом все вместе спели «Я верен Глазго», к этому времени Седрик, перебравший виски, позеленел в тон своей куртке и ушел, гремя мэрской цепью.

В девять часов, когда опустела вторая коробка виски, Сесил вскочил и прорычал ранневикторианскую песню:

Ублюдок-матрос, вернувшись опять,

Бутылку отставит, чтоб девку сыскать,

Клянется милашкам, что замуж возьмет,

Но пока они спят, снова в море уйдет.

Раскатистый хор подхватил припев. «Тра-ля-ля!», — голосили стариканы, криво разевая друг на друга похотливые пасти, в которых почти не осталось зубов. Когда Селвин завел какую-то маловразумительную оккультную песенку, которая все равно из-за его жестикуляции и телодвижений казалась донельзя похабной, снизу раздался зов:

— Эдвард! Посетители!

И тогда Тед сообщил с большим самообладанием:

— Пора присоединиться к дамам.

Так что мы все пошли вниз, но перед этим кто-то проорал:

— За здоровье устроителя банкета! — И все подняли остатки виски за Теда, который, скромно и правдиво принялся отбиваться от этой чести.

— Это он! — сказал он, вяло указывая на меня, но никто ему не поверил.

«Ну что ж, — удовлетворенно подумал я, — Англия, ты просто-напросто такая же неблагодарная, как и Азия». Зато Эверетт был крайне впечатлен Тедом.

— Замечательный человек, — сказал он. — Вот это личность! Кого-то он мне ужасно напоминает.

Мы приятно провели вечер внизу, после всего этого виски я усиленно наслаждался тепловатым пивом. Перед самым закрытием Тед сказал:

— Задержитесь чуток. Тяпнем по половиночке. Вы и я.

— Знаете, мне завтра вечером улетать. Назад в Токио. Утром много дел.

— Если у вас под рукой чековая книжечка, — сказал Тед, — можем рассчитаться, да, голубчик? Подождите только, вот закроемся. Уже через минутку объявлю по последней.

Селвин и Сесил этим вечером не работали. Они играли в дартс с мужиками в фуражках, один из этих фуражечников тоже был гостем на поминках. Селвин блестяще проявил себя, когда нужно было удваивать, мгновенно подсчитывая очки в уме. Я никогда его больше не увижу, подумал я с сожалением. У меня никогда не будет повода возвратиться в пригородную Англию, в провинциальную Англию, тогда зачем приезжать в Англию столичную? Я принялся мечтать об отпуске в белокожих странах, заснеженных шнапсовых краях. А где же в конце концов я буду скучать на пенсии? Была, конечно, одна туманная мечта, смутная картинка отжившей Англии — приморской, и все же глубоко сельской, хмельной и сквайрской, оленеокорочной и распутной, — голливудской мечты об Англии. Вот таким мне виделось, пока я был еще достаточно молод, место, где я одряхлею и умру. До встречи, вино и плохие стоки, и пушок над верхними губами моих разлук.

Когда прозвонил колокол к закрытию, Селвин сказал:

— Бде дада добой, бистер. У бедя жеда и девять детишков. Большинство спят уже, но декоторые ждут, когда вердется ихдий папа.

— Мы больше не увидимся, — сказал я, но он не подал мне руки, а только сосредоточенно пританцовывал, пятясь и хохоча: — Хо-хо-хо! — А потом сказал: — Увидибся, бистер. Я здаааю. Я здаю, кого увижу, а кого дет. Дикада ди загадывай!

Сесил шаркал, прячась за спиной у Селвина, как человек, который ненароком обмочился, но я-то знал, что он просто прихватил одну бутылку из моих поминальных запасов виски, засунув ее сзади за брючный ремень. Вскоре Вероника подала мне руку в величественном прощании, страдальчески позволила мне поцеловать ее слегка припудренную щеку, а потом, сетуя на головную боль (бедненькая моя голубушка), ушла прилечь, оставив нас втроем — Теда, Эверетта и меня.

— Ну, чем бы вы хотели полюбоваться, голубчик, — спросил Тед, оживившись, — моими пистоликами или моими стариковскими книгами? — Казалось, он предлагает Эверетту выбрать, но обращался ко мне.