Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

— Смотрите или уходите — подходящее название для всего, что я теперь делаю. Вряд ли эти испанцы что-нибудь поймут в нашей комедии. Дадим-ка мы самые кровавые сцены из «Тита Андроника». Меня, того и гляди, стошнит в этом королевском городе. Да вывернутся нынче наизнанку даже самые стойкие испанские желудки. Будем на сцене насиловать, увечить и запекать человечину в пироге. По крайней мере, зевать не будут.

Приближался вечер, стало прохладней. Королевских актеров, из тех кто не отправился к проституткам, не пошел за покупками и не промывал себе желудок после крепкого местного вина, дон Мануэль повел на прогулку по городу. Здесь встречались реки Писуэгра и Эсгева. Богатство провинции проплывало мимо в лодках — зерно, вино, оливковое масло, мед и пчелиный воск.

— Видите собор, сверкающий новизной? Ему не более двадцати лет, ибо Вальядолид сгорел в пожаре 1561 года. Король Филипп, его уроженец, повелел все выстроить заново. Девяносто девять лет тому назад здесь умер сам Христофор Колумб. Вот в этом доме — видите? — ныне живет маэстро Мигель де Сервантес Сааведра, отец Дона, Санчо и к тому же осла последнего. А вот и он сам, посмотрите-ка, выходит из дому, не глядя ни вперед ни назад, ни вправо ни влево, человек, не имеющий друзей и потрепанный жизнью, переделывающий мир наново у себя в черепе. Он стар, сед, ему пятьдесят семь лет. Его пьесу сыграют на торжествах по случаю заключения мира, но ему это все равно. В театре он трудился как раб, не получил за свой труд никакой награды. Не думаю, что вы будете искать с ним знакомства. Вашего языка он не знает, а по-кастильски говорит очень лаконично. Но иногда пространно высказывается на мавританском, который выучил, будучи рабом и заложником.

— Мавританский язык, — сказал Уил. — Я не был ни рабом, ни заложником, но кое-что из него тоже выучил. Когда сопровождал в Рабат лорда Саутгемптона, имевшего поручение купить арабских лошадей для войны лорда Эссекса в Ирландии. Задание он не выполнил, могу добавить. Кажется, теперь мой желудок уже успокоился настолько, что сможет принять ужин.

— Хорошо, — сказал дон Мануэль.

Королевские актеры не стали смотреть пьесу Лопе де Вега и Карпио, которая называлась «La Boba para los Otros y Discreta para si»^[103], а может быть, и как-то иначе, но все равно — тарабарщина в том же роде. В палатах за Большим залом королевские актеры перетряхивали костюмы, готовили реквизит, Дик Бёрбидж расписывал им лица. Под конец спектакля, в котором играли студенты университета, сам автор пьесы зашел посмотреть на британцев, при этом глядел как-то искоса, то ли хитро, то ли злобно, одним словом, впечатление производил неприятное.

— Учитесь, как надо играть, варвары, — сказал он. По-английски Лопе де Вега говорил удовлетворительно, чему выучился в должности секретаря герцога Альбы и маркиза Мальпика. Оба вышеназванных полагали, что знают язык врага. Кроме того, Лопе де Вега служил в 1588 году в Армаде и знал не только язык врага, но также алчность и кровожадность народа, разъевшегося на говядине, пудингах и эле и безразличного к призывам духа и рассудка. Уил скептически покусывал нижнюю губу. Этим испанцам, знающим толк в театре, предстояло увидеть, как девушку изнасилуют, отрежут ей руки, вырвут язык, а потом насильников зарубит ее отец и испечет из их плоти пирог, коим угостит их мать. Был к тому же еще и мавр, Аарон, которому предстояло быть похороненным заживо и умереть с проклятьями и бранью. Испанцы знали о маврах все. Но менять теперь что-либо было уже поздно: оставалось только сыграть спектакль.

Гостям-британцам и смуглым представителям принимающей стороны показали сокращенную пьесу «Тит Андроник». Крови (свиной, купленной на здешней бойне) было больше, чем белых стихов. Некоторых испанцев, судя по телодвижениям — важный признак — едва не вырвало. Другие же, кто незадолго до спектакля изрядно поел или выпил, побежали из зала — эти одними позывами к рвоте не отделались. Британцы сидели, развалившись в креслах, и с удовольствием созерцали ужасы, не исключая и пирог с человечиной.

Потом Уил и Бёрбидж лежали в своей просторной кровати. Оба сознавали, что в определенной мере предали эстетические и интеллектуальные притязания своей родины, которая теперь называлась Британией и которой управлял король, известный во всем христианском мире как самый мудрый дурак.

— Надо отказаться. Больше нельзя. Не хотим утомлять непонятным языком, значит, должны вызывать отвращение вполне понятным действием. Глупая была затея Его Величества! Будь проклят пославший нас сюда шотландский пьянчуга и содомит!

— Думай, что говоришь, Уил. Эти сопровождающие в черном, на первый взгляд, бездельники, которым нет никакого дела до труппы, вполне могут оказаться соглядатаями короля Якова. Это шуршание под дверью, боюсь, не крысиная возня. Благослови, Господи, короля Якова Шестого и Первого! — громко прокричал он и повернулся спиной к Уилу, показывая, что собирается спать. Спал он хорошо, но не тихо, перемежая бессмысленными пентаметрами громкий храп и драматические ахи и охи. Уил спал, но мало. Он думал, что без толку проводит в Испании время, которое лучше было бы потратить на получение долгов в Стратфорде или на переговоры о покупке пахотной земли. Желудок его ворчал и побаливал. Приснился короткий кошмар о дочери Джудит, родившей вне брака горбатого уродца, сплошь покрытого волосом.

Еще снился другой, более короткий и приятный сон о том, как он, Уил, проплывает под Клоптонским мостом, перекинутым через Эйвон. Чистый воздух, добротная деревенская провизия. Но проклятый город кишел пуританами, ненавидевшими маэстро Шэгспо или Шогспо — какое угодно имя, но только не его настоящее. Он проснулся от яркого испанского солнца и узнал, что настал день корриды.

В тот день вокруг арены собралась публика обычного для Вальядолида сорта, она улюлюкала британцам, явившимся в красивой одежде и плащах. Уил сидел в тени с актерами — все они жевали орехи и пришли на корриду в нарядных королевских ливреях. Зрелище началось с пронзительного сигнала трубы, затем на арену рысью выехал долговязый пожилой человек в картонных доспехах и шлеме, порванном, но сшитом веревочкой, с копьем, когда-то сломанным, но теперь составленным из обломков и неопрятно чем-то замотанным. Он ехал на жалкой кляче, под ее шелудивой кожей легко угадывались кости. За ним верхом на осле следовал толстый коротышка, то и дело подносивший к губам в косматой бороде протекавший мех с вином. В ответ на рукоплескание толпы, явно благоволившей к этому дуэту, долговязый и толстяк приветственно помахивали руками. Вслед за ними на арену вышли, прихрамывая, двое мужчин, одетых по-монашески, и остановились на изрядном расстоянии от первой пары. Каждый из них держал в руке длинный шест с полотнищем, на котором было начертано PAX ЕТ PAUPERTAS^[104]. Толпа взревела в знак одобрения и снова стала освистывать и обшикивать британцев.

— Пародия на рыцаря и его толстого оруженосца. Это герои книги? — спросил Уил дона Мануэля.

— В значительной степени. Но для книги они слишком велики, поэтому удрали из нее, как из темницы.

— Гамлет и Фальстаф были заключены в темницу, каждый в своей пьесе, — мрачно размышлял Уил. — Никогда бы их не приветствовала восторженная толпа на освещенной солнцем арене. Но какое ему до этого дело? Земля, вот о чем надо было думать, о мешках с солодом, запасенным на случай плохого урожая. Пьесы — всего лишь пьесы. — Он застонал вслух и скрипнул плохими зубами.

Но вот под восторженные крики и аплодисменты горе-рыцарь и его толстый оруженосец удалились. Началось действо, ради которого все собрались. На арену строем вышли вооруженные шпагами тореадоры, дамы в черных мантильях бросали им цветы. Затем выпустили фыркающего быка. Его безжалостно дразнили толстозадые мужчины с причудливыми копьями. Потом бык распорол лошади бок, наружу вывалились кишки.

Публика пришла в восторг, будто на представлении высокой комедии.

— Пойду-ка я отсюда, — проворчал Уил, обращаясь к Бёрбиджу. — Насмотрелся. Не вижу ничего смешного в волочащихся по песку внутренностях, — сказал он и пошел к выходу под насмешки своих товарищей-актеров. На площади он отдал несколько британских серебряных монет за виноград, получил позволение помыть его в бочке с вином, где плавали остатки от объеденных гроздей, и принялся с угрюмым видом жевать. И по мнению этого-то народа в «Тите Андронике» слишком много насилия! Бёрбидж и остальные могут делать что угодно после ужина, на который пожалуют герцоги и принцы, но он, Уил, не станет строить из себя шута, чтобы потешать живодеров. Он любил лошадей и был безутешен, когда принадлежавшего его отцу Гнедого Гарри, смирного коня с запекшейся болотной грязью на щетках, повели на двор к скупщику старых домашних животных, чтобы сварить из него клей.