Об антологии Алана Беннетта

Беннетт останавливается на причинах эмиграции Одена в Америку в 1939 году — поступке, который в глазах некоторых его соотечественников выглядел чуть ли не дезертирством. На самом деле, к тому были серьезные, хотя и субъективные, причины. Ему надоело быть «придворным поэтом» английских «левых», он чувствовал, что, оставаясь в Англии, он будет вынужден топтаться на месте и повторять самого себя. Ему нужен был новый старт. Тем удивительнее, что Беннетт включает в антологию длинное стихотворение Одена «1 сентября 1939 года», которое сам поэт отбраковал и исключил из своего избранного, назвав его «отрыжкой» («hangover») своей прежней манеры. Также Беннетт включает три отверженных Оденом строфы из элегии «Памяти У. Б. Йейтса», что имеет уже бóльший смысл, так как отвержены они были, скорее всего, по соображениям политкорректности. А для нас эти строфы ценны еще и потому, что сыграли важную роль в поэтическом самоопределении Иосифа Бродского.

Время, мощною рукой

Род гнетущее людской,

Не щадящее черты

Юности и красоты,

Чтит язык и тех, кто речь

Призван холить и беречь,

Возле их слагает ног

Лавра ласковый венок.

Время, Киплингу простив

Труб воинственных мотив,

И Клоделя извинит —

Тем, как стих его звенит.

Следующий, предпоследний автор в антологии Беннетта — Луис Макнис (1907–1963). Он оказался на волне читательского внимания в 1930-х годах вместе с другими членами Оксфордской группы молодых английских поэтов, лидером которой был Оден. В дальнейшем, когда группа распалась, и, в особенности, после войны, он постепенно и незаметно утратил внимание читателей — настолько, что после его смерти некролог в чикагской газете, определявший его как журналиста Би-би-си, кончался словами: «В прошлом он был поэтом». Макнис действительно самый малознаменитый среди наших шести авторов. Беннетт связывает это со свойствами его характера, флегматического и «слишком правильного». В то время, когда его друзья-поэты учились спустя рукава и покидали Оксфорд с посредственными оценками и вообще не закончив курса, он единственный среди них был отличником. В то время как стереотипами в Оксфорде считались «либо гомосексуальность и интеллект либо гетеросексуальность и мускулы», он был чуть ли не единственный в их среде «натурал-интеллектуал». Он придерживался левых взглядов, но никогда не был марксистом, участвовал в богемной жизни друзей, но предпочитал ей семейную жизнь и сравнительно рано женился. Короче говоря, он был, в сравнении с друзьями, слишком «буржуа». Алан Беннетт склоняет нас к мысли, что «добрый малый» и «золотая середина» — не тот материал, из которого делаются выдающиеся поэты: «Самоирония мешает искренности, благоразумие не дает прыгнуть за борт, а если вы не прыгаете за борт, то не будет и громкого всплеска».

Но, возможно, дело не только в этом. Бывают люди поздней жатвы, и к этой категории, по-видимому, принадлежал и Макнис. Он преподавал в университете, потом — во время войны и после — вел программы и писал радиопьесы для Би-би-си. И вот тогда-то, в 1940 и 1950-х годах, к нему пришло второе дыхание, и он стал писать все лучше от сборника к сборнику… Но времени отпущено ему было не слишком много; он умер первым из своих друзей-оксфордианцев.

Задержавшийся на старте

«Как ни смотри на циферблат,

Часы не побегут быстрей,

И поезд шибче не пойдет,

Хоть топни на него ногой».

       Он понял и раздумал прыть

       Колес и стрелок торопить.

Она сказала: «Погоди,

Я напишу тебе сама,

Когда пойму… Ты подожди

И дней напрасно не считай».

       Он ждал… Но не было письма.

       И что ж? Он не сошел с ума.

Ему сказали: «Не спеши.

Твои труды должны созреть.

Всё впереди. Не рвись в галоп

И не пришпоривай себя».

       Он понял, он попридержал.

       Но скис талант, и дар пропал.

И голос был ему: Прощай,

Я был единственный твой шанс.

Ты проигрался. Кто сказал:

«Часы не побегут быстрей?»

       Он вздрогнул: времени поток

       Ревел пред ним, сбивая с ног.

Последним в антологии Беннетта идет Филип Ларкин (1922–1985), чей авторитет в современной английской поэзии не подвергается сомнению. В юности Ларкин пережил увлечение Оденом, затем Йейтсом, перед тем как открыть для себя Томаса Гарди, который показал ему, что не обязательно (по выражению Беннетта) «выдергивать себя из жизни в стихи», — поэзия может спокойно расти из прозы. Ларкин родился в Ковентри и, кажется, не очень ладил с родителями. Никаких отрадных воспоминаний из детства он не вынес. Его взрослая жизнь также прошла без приключений; всю жизнь он проработал университетским библиотекарем в провинциальных городах, более всего в портовом городе Гулле (Халле). Ларкин был поднят на щит молодым антиромантическим поколением 1960-х годов и стал их общепринятым мэтром. Хотя с антиромантизмом Ларкина дело обстоит не так просто, как мы еще убедимся. Типичное его стихотворение — описательное или пересказывающее какой-то эпизод реальной жизни. В этом смысле оно «мгновенно понятное», доступное. Это может быть описание молодоженов, едущих на поезде в свадебное путешествие («Свадьбы на Троицу»), воспоминание о сокурснике («Докери и сын») или даже заказанные Министерством окружающей среды стихи об уходящей Англии («Going, Going»).

…Можно попробовать летом

Поехать к морю, где волны

В берег шершавый бьют…

Но все так быстро при этом

Меняется, что невольно

Ждешь подвоха и тут.

Кажется, эту бурность

Тоже захватят быстро

В рамки бетона — чтоб

Всюду была культурность;

Разве что для туризма

Оставят пару трущоб.

Так и исчезнет, сгинув,

Англия сельских пейзажей,

Речек и птичьих рулад;