Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

— Я бы вернулся домой, — вмешался юный Уикер.

Мне стало жаль его, его зареванное бесформенное лицо, под которым, как боль в носу, двигалась жалкая ностальгия по братцу Тиму, коту Негру, по собственной бутылке шампанского с черной наклейкой.

— У вас автофургон? — спросил я.

Уикер кивнул. Радж сказал:

— Разумеется, я знаю, как пользоваться ножом и вилкой.

Он красиво улыбнулся Уикеру. Уикер покраснел, боясь, что нарушил какие-то правила приличий, словно заявление мистера Раджа то ли было, то ли не было деликатным крючком, заброшенным, дабы получить приглашение на обед в дом белого человека, и, как на него ни ответь, все равно сядешь в лужу. Поэтому он сказал:

— С Новым годом.

Мистер Радж просиял от радости. Он выжал руку Уикера, словно мокрое полотенце, потузил его плечо, словно стирал белье на берегу реки, ответствуя:

— Да, да. Самого лучшего Нового года! Самого-самого лучшего Нового года! Ибо вы в чужой стране, ибо я в своей. А мистер Денхэм — гражданин мира, в каком месте он ни окажется в следующие двенадцать месяцев, эти месяцы только начало. И, — заключил он, обращаясь к Уикеру, с несколько тяжеловесным юмором, — самого счастливого Нового года вашему Негру, коту.

Он улыбнулся, ноздри раздались широко, словно он представлял себе, что Уикеру, белому человеку, так больше понравится темнокожий, на которого стоит посмотреть. Мне довольно быстро удалось увести молодого Уикера с места действия и усадить в автофургон Компании, потом я побродил по окрестностям, в теплом благоуханном мраке, надеясь, что мистер Радж меня не найдет. Я прислушивался к морю и к вороньим ночным кошмарам, потом осторожно вернулся в гостиную отеля. Под расписанием церковных служб, афишами концертов заезжих скрипачей, самодеятельных выступлений сочинителей мадригалов улыбающегося, готового прянуть мистера Раджа не оказалось. Я дополз до спальни.

Утром я отправился в кассу авиалинии и ухитрился поменять дату вылета домой.

— Значит, послезавтра, — сказал клерк-сингалезец. — Тут уже был перенос даты. Но, — он осмотрел меня с подозрением, — переносил мистер Радж. Мистер Радж — это мой давний учитель. Вы учили мистера Раджа. И вы должны были лететь вместе.

— Он понял, — сказал я, — что я не тот мистер Денхэм.

— Ясно, — клерк посмотрел меня с укоризной. — Послезавтра, значит.

Я отправился в местное отделение компании и напечатал отчет о работе с юным Уикером, а также, в качестве бонуса, сообщил, в каком состоянии Тейлор все оставил перед переводом в Занзибар. Когда-нибудь Тейлор возвратит мне сторицей. Потом я купил рождественские подарки. Для отца приобрел небольшой зуб Будды в качестве брелока к часовой цепочке, для Берил — дешевое сари, краски которого, несомненно, полиняют при первой же стирке, для Вероники Арден — коралловые серьги, для Теда Ардена — груду дьявольски крепких манильских сигар, популярных в Джафне, одну из которых, надеюсь, он отдаст Седрику. Последним вечером юный Уикер принудил меня отобедать куриным карри. К тому времени слезы изгнания испарились из его организма, и он сидел во главе стола, обнимая ножку бокала так, будто владел всеми полбутылками австралийского кларета. Он благодарил за помощь, но, если я не против, провожать он меня не будет, ибо не любит наблюдать людей отъезжающих. Так что на следующее утро я принадлежал только мистеру Раджу. Весь аэропорт позади него казался его собственным дворцом. Он сказал, сверкая улыбкой под солнцем:

— Редкая удача, мистер Денхэм, редкая удача, что в последнюю минуту кто-то сдал билет. Один из предполагаемых пассажиров, англичанин, напился в городе и сломал ногу. Он в госпитале сейчас. Но, — мистер Радж шаловливо погрозил мне пальцем, — вы тоже поменяли планы. Я не дал вам своего адреса, но мой адрес аккуратно внесен в аэропортовский список. Но, возможно, над вами довлеет груз иных забот. Я вас прощаю, — закончил он великодушно. — Для меня еще оставалась надежда — был еще один рейс, может, кто сдал билет.

— Насколько я понимаю, — сказал я, — вы летите туристическим классом?

— Ах, мистер Денхэм, — ответил он, — я уже высоко летаю. И лечу к аспирантуре в том же стиле.

Больше я ничего не мог поделать, какие бы места у нас ни были, мистер Радж мог доплатить за класс во имя равенства. Так и случилось. Наконец мы взлетели. Мистер Радж восхищался всем напропалую: главным стюардом, читающим коронную речь, прелестями и услужливостью стюардесс, качеством леденца с глюкозой, который ему принесли, перспективой продолжительной близости ко мне. От Коломбо до Бомбея он болтал в основном о несчастливом детстве, о том, как его бедный отец вкалывал на чайной плантации, но часто напивался, о его благочестивой матери, о том, как трудно ей было обеспечить его сестрам сносное приданое, как он и его брат грызли гранит науки и победили, один из них, кстати говоря, он сам Р. Ф. Радж — с университетской стипендией, другой — П. Радж — с местом в конторе адвоката. Он рассуждал о красоте «Плана Коломбо», о послевоенных возможностях большого мира для таких скромных людей, как он сам. Потом был ланч, и он восхвалял каждое блюдо, пронзая его вертикально вилкой в правой руке. После ланча он заметил, что я засыпаю, и стал беспокойно читать подряд статьи в «Панче», словно ожидая, что я устрою ему устный экзамен, когда проснусь. Притворяясь спящим, я наблюдал за ним. Мы приземлились в Бомбее под дождем, заливающим глаза, и, с шумом прихлебывая чай в комнате отдыха, мистер Радж предоставил мне подробный отчет об этом островном городе: история, население, администрация, флора, фауна, этнографическое распределение. Точно так же было в Карачи, где ждать пришлось долго. К счастью, я встретил знакомого и выпил с ним, в отчаянном одиночестве бара, наблюдая краешком глаза, как мистер Радж читал, беспрестанно хохоча, долгую лекцию усталой англичанке и двум ее вздорным детишкам. Вернувшись в самолет, мы пообедали, обед мистер Радж тоже восхвалял. По мере того как мы приближались к городам пустынь Ближнего Востока, свет ламп притушили, и пассажиры пытались уснуть, вытянувшись в откидных креслах. Но тут настало время для разговора об изобильном сексуальном опыте мистера Раджа, словно в лежащих людях было что-то возбуждающее, как и в темной ночи вокруг урчащего самолета. Мистер Радж избавил меня от деталей, озвучив весь диапазон от двенадцатилетней тамильской девочки до пятидесятилетней парси-матроны.

— Я читал великие санскритские трактаты, — сказал он, — и постоянно работал, как пианист над мажорными и минорными гаммами, развивая технику.

Потом он спросил меня о моей сексуальной жизни. То, что я мог рассказать ему, выглядело бы несоразмерным и убогим.

— Но, — заметил мистер Радж, — у вас опыт вне моей компетенции. Вы имели европейских женщин, а я нет. Именно это, — сказал он, пока мы двигались к западу, — мне предстоит испытать.

— Я ничего не знаю об английских женщинах, — сказал я, — вообще ничего.

И когда мистер Радж самодовольно откинулся в кресле, у меня возникло дурное предчувствие, которое я быстро стряхнул, — высота, вероятно, давление в салоне. К счастью, мистер Радж проспал до первого из череды восходов, навязанных нам разницей во времени. Кофе и мистер Радж в окруженном колючей проволокой Дамаске; пиво и мистер Радж в кедровом Ливане. Мистер Радж об экономике, двигателе внутреннего сгорания, Тагоре, Упанишадах, о мороженом, о ножках стюардессы, состоянии его пищеварения, о лучшем месте для стрижки волос в Коломбо, о том, как надо готовить карри, о шутках его отца — и так до ланча, который он воспел, когда под нами проплывали Афины; мистер Радж, приближающийся к Риму, к славе, которую символизировал Рим. В аэропорту Чампино мистер Радж впервые начал выказывать признаки застенчивости.

— Это ваш мир, — сказал он, — мир европейский. Смотрите, я, кажется, здесь единственный черный.

Когда мы долетели до Дюссельдорфа, я козырнул моими зачатками немецкого. Мистер Радж стучал зубами от холода, глаза глядели загнанно. И последний эстафетный этап к Лондону.