Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

— Ну а я-то тут причем? — поинтересовался я.

— Я забыл привезти свое зимнее пальто, — сказал Уинтерботтом, — и сказать ей, что не держу на нее зла, но денег прислать не могу. Но не сообщайте ей, где мы.

— И что, вы думаете, она будет делать?

— С ней все будет в порядке. Теперь она может выйти за своего отмороженного мясника.

— Но мне всегда казалось, что на самом деле идея была не в этом, — сказал я. — Я думаю, что идея была в том, чтобы просто меняться партнерами по выходным. Невинная загородная игра, вроде тенниса.

— Ну, игры побоку, — сказал Уинтерботтом.

Имогена вынула из-под подушки плитку молочного шоколада с орехами. Она отломила половинку и отдала Уинтерботтому, и оба торжественно воззрились на меня, пережевывая свой завтрак.

— Надеюсь, теперь-то она осознала, куда заводят подобные игры, — жевал Уинтерботтом.

— Кажется, вас они завели так далеко, что вы влюбились, — сказал я.

Уинтерботтом смутился. А я вспомнил странную теологию, которая прославляет Адамов грех, потому что ради его искупления появился Спаситель. Уинтерботтом не особенно годился для подобного двоемыслия.

— Я бы сказал, что вы здорово влипли, — продолжил я. — И что вы собираетесь делать? Я имею в виду, собирается ли кто-то из вас заниматься разводом, например?

— Теперь-то он мне его даст, вымесок, — сказала Имогена.

Я вспомнил, что она рассказывала своему отцу, мне и таксисту в вечер своего приезда, и сказал:

— Он вроде бы раньше не очень-то охотно соглашался? Впрочем, наверное, мне не следовало этого говорить.

— Можете говорить все, что вам взбредет в голову, — сказала Имогена. — Билли берет меня такой, какая я есть. И вот я в Лондоне. Я собираюсь хоть немного увидеть жизнь.

— Мы оба, любимая, — сказал Уинтерботтом.

Она улыбнулась ему очень нежно и поцеловала в расхристанную шею. Рубашка Уинтера явно нуждалась в стирке, как я заметил.

— И сколько же это длится? — сказал я. — Месяц? Чуть больше месяца? Люди не могут так быстро принимать подобные решения.

— Еще как могут, — неистово возразил Уинтерботтом, — это все любовь! Ты встречаешь кого-то, и понимаешь — вот оно! Имогена чувствует то же самое.

— Ему нужен присмотр, — сказала Имогена, обвивая его голой рукой. — После того, как с ним обращалась эта стерва.

— О, да все нормально было, — сказал Уинтерботтом, — просто она, кажется, не совсем понимала, что такое замужество. Но я попрошу ее о разводе. А потом мы с Имогеной поженимся.

— Да, — сказала Имогена, — но мы еще посмотрим, правда же? А тем временем нам надо на что-то жить?

Она при этом так откровенно улыбнулась мне, что мне пришлось улыбнуться в ответ. Они дожевывали свой скудный завтрак в постели и на постели, и меня вдруг поразила та социальная пропасть между ними, которую демонстрировала их речь, их произношение. Как будто голоса их на мгновение замерли и словно фотографии повисли в холодном воздухе над кроватью. Речь Имогены — отнюдь не патрицианская, но сценическая, в глубине ее залегал богатый пласт приличной школы для девочек. Речь Уинтерботтома — плебейская, истощенная, грешащая нечистыми дифтонгами всех индустриальных городов, обескровленная речь. Странная парочка. Я мог понять, что он нашел в Имогене, но не мог взять в толк, что нашла в нем она. Мне до сих пор не верилось, что вагнеровская буря — восемь арф, четыре тубы — обрушилась на пригород и сорвала все антенны: ведь нужно какое-то особо ядреное приворотное зелье, чтобы подобное свершилось всего за месяц с небольшим. Но я видел, что во взгляде Имогены, каким она одаривала Уинтерботтома, помимо влюбленности, сквозили здравый расчет, улыбка, насмешка, снисходительность — очень и очень похоже она смотрела на своего отца. Она не была под властью неких неведомых доселе чар. Возможно, он приятнее ей, чем какой бы то ни было другой мужчина когда бы то ни было, и, наверное, он ласков к ней в постели. Я заметил, что на вид он чистоплотен и неплохо сложен. Но меня не оставляло ощущение, что в этом побеге в Лондон поразительная чувственная притягательность этого города (такого серого и аскетического города) возбуждала Имогену куда больше, чем ее партнер по двойному адюльтеру: она должна была сбежать в Лондон с кем-нибудь, и этим кем-нибудь оказался случайно подвернувшийся Уинтерботтом.

— Хотите, чтобы я еще что-нибудь передал? — спросил я.

— Передайте папочке, чтобы не волновался, я всегда приземляюсь на ноги, — сказала Имогена. — Скажите ему, что мне просто нужно было что-то сделать и что Билли очень хороший, по-настоящему хороший.

— Ладно, — ответил я, — вставая с кровати. — Скажу ему, когда буду отдавать три сотни фунтов.

У Уинтерботтома был такой остолбенелый вид, как будто он в жизни не видывал такой суммы. Он не был настолько хорошо воспитан, чтобы скрыть любопытство.

— О, — пояснила Имогена, — это на папину книгу стихов. Мистер Как-Его-Там собирается поддержать ее.

— Инвестиции, да? — спросил Уинтерботтом.

Имогена рассмеялась.

— Нет, это один из способов швырять деньги на ветер. Во славу ли-те-ра-ту-ры. В таком случае мы тоже можем быть с вами совершенно откровенны, — сказала она мне, — и сказать, что уж мы-то могли бы сделать на эти деньги гораздо больше, чем папочка. Стишки его чересчур залежались. А мы, если не считать пяти фунтов, что мне дали в конторе, и того, что Билли удалось выручить, загнав телевизор, пока ее не было дома, практически без средств на пропитание. — С последней репликой на сцену вышла ведущая актриса — ироничная, с раскатистым «р».

— Телевизор принадлежал не только Элис, — сказал Уинтерботтом, — мне тоже.

— Дело не в этом, — сказала Имогена, — расскажи мистеру Как-Его-Там, что ты задумал.

— Так вот, — сказал Уинтерботтом, — есть тут одна старая печатная машина с ручным прессом. У одного чувака на чердаке. Она только для маленьких тиражей, но это все, что я умею делать. Я встретил этого чувака в пабе, где этот паб, Имогена?

— Где-то неподалеку, — ответила Имогена, оба они весьма смутно представляли себе Лондон. — Ну, это несущественно.

— Есть возможность устроить маленькую мастерскую, — сказал Уинтерботтом, — сняв пару комнат внизу. Они называют это «полуподвальное помещение». И я вот тут подумал, если бы мне найти, кто бы мне помог для начала, — он сконфузился, и стал дергать щетину на подбородке так яростно, словно это были волоски, торчащие из носа.

Слушая его, я снова присел на кровать.

— Вы хотите что-то печатать, — сказал я. — Что именно?

— О, да все, что смогу. Наша фирма была не шибко похожа на фирму. На самом-то деле это была скорее мастерская. Программки печатали, приходские журналы, членские билеты всякие. Я даже не сообщил им, что ухожу, — произнес он мрачно, — не подал вида, и слова никому не сказал. Наверное, мне следует им написать.

— Ага, вы обзаведетесь чем-то вроде «Типографского набора Джона Буля»^[49], — сказал я не без издевки. Ишь, еще и бороду отрастил, словно вознамерился стать Уильямом Моррисом^[50], — и хотели бы, чтобы я одолжил вам денег для начала, так?

— Вы бы скоро получили их обратно, — не очень-то обнадеживающе произнес Уинтерботтом.

— А почему «одолжил»? — спросила отважная Имогена. — Вы собирались дать их моему отцу просто так.

— И до сих пор собираюсь, — сказал я. — Я полагаю, вы просите меня оплатить вашу связь. У вашего отца цели честные и даже благородные. А вы оба сбежали в Лондон, разрушив две семьи. Теперь вы притворяетесь, что начинаете нечто, обещающее постоянство чуть ли не навсегда. И прекрасно знаете, что этого не будет. Но хотите, чтобы я вас финансировал.

— Это навсегда, — страстно воскликнул Уинтер.

— Мы этого не знаем, — возразила Имогена. — И никто не знает. Но что касается финансирования, то ответ — «да». У папочки есть работа, а у Билли здесь ее нет. И если вы собираетесь просто выбросить деньги на ветер, то, бога ради, отдайте их тем, кто больше всего в них нуждается.