Волкогоновский Ленин (критический анализ книги Д. Волкогонова Ленин")

Само собой разумеется, что в книге Волкогонова этой высокой оценки нравственного облика большевистского ли­дера одним из руководителей православной церкви не на­шлось места, ибо она явно противоречит злобной и неле­пой выдумке о вожде-антихристе.

Что ни сюжет - ложь да навет

Многократные заверения Волкогонова о том, что “по­литический портрет” Ленина написан им в основном на новых документах и что читатели познакомятся с “неиз­вестным” Лениным — это всего лишь похвальба, рассчи­танная на доверчивых простаков. Строго говоря, он создал-таки “неизвестного Ленина”, наделив его как челове­ка, политического руководителя и мыслителя многими отрицательными качествами. Грубой фальсификации под­верглись деятельность большевистской партии и советских органов власти, да по существу все основные вехи исто­рии, начиная с победы Октября в 1917 году. О лживом характере его суждений, оценок и выдумок говорилось в предыдущих главах, но для разбора всего того, что еще нагорожено в двухтомнике, потребовались бы тоже тома. Поэтому остановлюсь лишь еще на некоторых из них, что­бы рельефнее показать хамелеонскую натуру сановного автора и жульнические приемы сочинения негатива о Вла­димире Ильиче.

Еще В. Солоухин в памфлете “Читая Ленина” ерничал по поводу того места из мемуаров Н. К. Крупской, где она рассказывала об одном из охотничьих эпизодов Владими­ра Ильича в Шушенском так: “Поздней осенью, когда по Енисею шла шуга (мелкий лед) ездили на острова за зай­цами. Зайцы уже побелеют. С острова деться некуда, бега­ют, как овцы кругом. Целую лодку настреляют, бывало, наши охотники”. “Крупская явно подает эти охотничьи де­тали как доблести Ильича, от которых сегодня, право, ста­новится как-то не по себе”,— изрекает Дмитрий Антоно­вич. Пожалуй. Однако, неловко чувствовать должен бы, в первую очередь, он себя сам, ибо утаил от читателя, что, не упоминая В. Солоухина, приписывает себе его мысли. Совершая, по существу, плагиат, генерал, как и поэт, при этом “не заметил” в воспоминаниях Крупской эпизод, при­водимый ею сразу же после предыдущего. Как-то на охо­те, уже в Москве, устроили так, что лиса выбежала прямо на Ленина, постояла с минуту и повернула в лес. На во­прос: “Что же ты не стрелял?” последовал ответ: “Знаешь, уж очень красива она была”. Настоящий историк должен был бы учитывать и то, что в лодке на охоте за зайцами в Шушенском находилось три-четыре человека и что Круп­ская бесхитростно повторила в воспоминаниях обычные в охотничьих рассказах преувеличения при оценке разме­ров добычи (см. Мельниченко В. Драма Ленина на исходе века. М., 1992, с. 24).

Азартным охотником Владимир Ильич никогда не был. Так было и в 1888 году, когда он, возвратившись с прогул­ки с двоюродным братом, сказал Анне Ильиничне: “А нам нынче заяц дорогу перебежал”. На что старшая сестра шут­ливо заметила: “... Это, конечно, тот самый, за которым ты всю зиму охотился”.

Комендант Кремля П. Д. Мальков, вспоминая о воскрес­ных вылазках с ружьем главы Совнаркома, подчеркивал: “Прогулка — вот что было для него главным. Он не стре­мился настрелять как можно больше дичи. Нередко воз­вращаясь с охоты с пустыми руками, Владимир Ильич был весел и доволен. — Воздух, воздух какой чудесный! — говаривал он.— Побудешь пару часов в лесу, надышишься на целую неделю!” (Ленин. У руля страны Советов. Т. 2. М., 1980, с. 85).

Теперь о другом. Во время жизни в Саратове, зимой 1912 года, Мария Александровна послала Владимиру Иль­ичу с женой и тещей в Париж “домашние гостинцы”, и в числе их “рыбу, икру и балык”. Сын горячо благодарил за деликатесы, лакомясь которыми они вспоминали Волгу. А в конце года, уже из Кракова, он осмелился попросить род­ных о присылке таких же гостинцев. Когда же они прибы­ли, Владимир Ильич, поблагодарив мать и старшую сест­ру от имени “всех”, добавил: “Надя прямо сердита на ме­ня, что я написал “по поводу рыбы”, про сласти и что на­делал вам кучу хлопот... Пошлина здесь на рыбное невели­ка, а на сласти порядочная. Вот теперь мы “новый год” еще раз будем праздновать!” (ППС, т. 55, с. 335). Надежда Константиновна отдельным письмом тоже поблагодарила свекровь и Анну за подарки, но сочла нужным добавить: “только больно уж все роскошно, мы совсем так не при­выкли как- то. Сегодня Володя позвал знакомых по слу­чаю посылки...”.

Из переписки ясно видно, что Ульяновы лишь дважды получали рыбные деликатесы из России, что они “совсем не привыкли” к таким роскошным гостинцам поспешили поделиться ими со знакомыми. Волкогонов же, зная об этом, бессовестно лжет, уверяя читателей, что Владимир Ильич “любил поесть” (это при его-то пуританском характере, при его-то комплекции, с его-то гастритом) и “мать в боль­ших количествах (?) слала ему за границу балык, семгу, икру” (т. 2, с. 262).

Омерзительно читать неоднократно повторяющуюся в книге ложь о том, что Владимир Ильич якобы “любил от­дохнуть” и “чаще других членов Политбюро брал неделю- другую для отдыха... Даже в ходе гражданской войны и тем более после отдыхал по нескольку раз в год” (там же). А ведь еще три года назад Волкогонов упрекал соратни­ков Владимира Ильича за то, что они не берегли Ленина и позволяли ему брать на себя различного рода “мелочев­ку”, сужая таким образом возможности заниматься кар­динальными вопросами и отдыхать. Подчеркивая в книге о Сталине, что Ленин лишь дваждй отдыхал в трудные 1917 и 1918 годы, Дмитрий Антонович сам же и конкрети­зировал эту мысль: “Первый раз, скрываясь в Разливе от ищеек Временного правительства (но мы-то знаем, что за это время им был создан гениальный труд “Государство и революция”); второй — по “милости” Фанни Каплан”. Ему также отлично известно, что и в дальнейшем, уезжая в Подмосковье на отдых, глава Совнаркома там трудился, и трудился столько, сколько позволяло здоровье.

Нелишне отметить, что Владимир Ильич, в отличие от руководителей более позднего времени, за пять послеок­тябрьских лет ни разу не побывал на черноморском побе­режье, на крымском или кавказском курортах. А его от­дых в подмосковных Корзинкине или Горках был неизме­римо скромнее, чем Брежнева, Горбачева или Ельцина на ультракомфортабельных дачах Завидова, Сочи, Ялты, Фороса и т. п.

Не украшают портретиста и байки о том, что Влади­мир Ильич “был страшно осторожен, лично никогда не рис­ковал. После приезда в Москву у него всегда была посто­янная охрана”. А ведь на самом-то деле он уже в юности был смелым и отважным человеком. Это наглядно прояви­лось во время студенческих волнений в Казанском уни­верситете 4 декабря 1887 года, когда 17-летний первокурс­ник В. Ульянов, зная, что полиция смотрит на него, как на брата “цареубийцы”, все же бросился в числе первых на сходку протеста в актовый зал. А разве “осторожный” че­ловек, находившийся уже семь лет под бдительным над­зором полиции, рискнул бы вести пропаганду среди рабо­чих Питера в 1894—1895 годах, зная, что за это его ждет жестокая внесудебная расправа — тюремное заключение и сибирская ссылка? Владимир Ильич рисковал, когда вез из-за границы в чемодане с двойным дном нелегальную литературу. Жизнью он рисковал в годы первой русской революции при эмиграции в Швецию: лед в заливе, по которому он пробирался до острова, стал уходить из-под ног... На каждом шагу подстерегала его опасность и в 1917 году, когда он один шел ночью в Смольный, чтобы возглавить начавшуюся Октябрьскую революцию. Нако­нец, глава Советского правительства многократно риско­вал и в 1918 году, в Москве, когда без всякой охраны посещал митинги рабочих. Этим и воспользовалась Ф. Кап­лан, совершая покушение на вождя 30 августа на заводе Михельсона. А уж какая нынче охрана у главы Российско­го государства в Кремле, Завидове и во всех других мес­тах, где он появляется... Но об этом молчит трехзвездный генерал.

Зато немало усилий он приложил для того, чтобы по­пытаться доказать... ненормальность психики Владимира Ильича. О том, какой нелепый “компромат” он подобрал, видно из следующих эпизодов. “По ряду косвенных (?!) признаков Ленин знал о неблагополучии со своими нерва­ми. Так, в его ранних бумагах обнаружены адреса врачей по нервным, психическим болезням, которые проживали в Лейпциге в 1900 году”. Автору этой “улики” не мешало бы представить себе, что пришлось “пережить Владимиру Иль­ичу в молодости. 1886 год — скоропостижная кончина от­ца, 1887-й — гибель на виселице старшего брата, Алек­сандра, в декабре того же года — ссылка его самого в Ко- кушкино, 1891-й — смерть сестры Ольги от брюшного тифа. Напряженная заочная учеба на юридическом факультете, участие в деятельности революционного подполья Самары и Петербурга, прерванная арестом и 14-месячным заточе­нием в одиночке Дома предварительного заключения, и, наконец, трехлетняя ссылка в сибирском Шушенском и эмиграция за рубеж. Плюс к этому — еще и переживания, связанные с арестами и ссылками сестер Анны и Марии, брата Дмитрия, беспокойство за мать... Так неужели после стольких потрясений Владимир Ильич не мог подумать о посещении врача?