Волкогоновский Ленин (критический анализ книги Д. Волкогонова Ленин")

“Денежные тайны” являются частью главы “Дальние истоки”, но, как и другие подглавки, засорены отрывками из документов и материалов, с “дальними истоками” ни­чего общего не имеющих. К чему, спрашивается, приво­дить здесь выдержки из заседания Политбюро от 22 апре­ля 1922 года, на котором обсуждалась смета Коминтерна?

И как надо понимать такой пассаж: “Ленин любил распо­ряжаться денежными делами. По его распоряжению в ию­не 1921 года перевезли в Кремль 1878 ящиков с ценностя­ми. Так ему было спокойнее” (с. 113). Так в чем же и тут упрек Ленину? Не в присвоении ли ценностей? — Нет. Так, значит, в том, что глава Совнаркома заботился о сосредо­точении национального богатства в старинных кремлев­ских хранилищах?

В заключение разбора мифов о пресловутых “денеж­ных тайнах Ильича” напомню десятилетиями жирующе­му у элитарной госкормушки портретисту завет древне­римского мудреца Эпиктета: “Не берись судить других, прежде чем не сочтешь себя в душе достойным занять судейское место”.

вместо “портрета" - пасквиль

Анализу первой главы волкогоновского двухтомника “Ленин” я посвятил четыре обстоятельные статьи, в кото­рых на конкретных фактах постарался показать, что шум­но разрекламированная новинка — этот вовсе не “полити­ческий портрет”, а сборник компилятивных статей, изоби­лующих к тому же сплетнями, мифами, домыслами, грубыми ошибками. Если бы я подверг столь тщательному разбору остальные главы только 1-го тома (“Магистр ор­дена”, “Октябрьский шрам” и “Жрецы террора”), то мой анализ составил бы полтора десятка критических статей, что не под силу моим издательским возможностям. Поэто­му придется останавливаться лишь на ключевых момен­тах опуса сановного автора, когда охаивание Владимира Ильича, созданной им большевистской партии и Великой Октябрьской революции принимает настолько наглый ха­рактер, что не может не вызвать естественного протеста.

Совершенно проигнорировав деятельность Ленина по соз­данию “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”, его заключение в одиночке петербургской тюрьмы, а затем и пребывание в сибирской ссылке, в главе с таинственным на­званном “Магистр ордена” Волкогонов с апломбом заявляет, что большевистская партия — прообраз “государственно­идеологического ордена”, пригодного лишь для тоталитарно­го строя. О том, что этот лексикон бывшего политрука срод­ни языку самых оголтелых антикоммунистов, можно судить по заключительным строкам главы “Магистр ордена”:

“С помощью организации-ордена Ленин смог в конце концов завладеть общественным сознанием миллионов лю­дей, но не только для того, чтобы позвать их в светлую горницу будущего, но и чтобы разбудить в подвалах ин­стинктов революционную жажду ниспровержения, отри­цания и разрушения. Он не учел одного: его партия могла жить только в тоталитарной системе. В любой другой она не способна существовать. Август 1991 года подтвердил обреченность его детища (с. 180)”.

Нетрудно представить, что и как ответили бы генералу на это пасквилянтское заявление миллионы коммунистов, сложивших свои головы на фронтах Великой Отечествен­ной войны, восстанавливавших родимую страну от разру­хи в послевоенные годы, бдительно стоявших затем 40 лет на страже своей Отчизны в Советских Вооруженных Си­лах, а также ветеранов войны и труда, хранящих верность коммунистическим идеалам.

Но кто, как не генерал Волкогонов, почти 40 дет прорабо­тавший в политорганах Советских Вооруженных Сил, и ему подобные перевертыши своим двуличием (говорили и пи­сали одно, а делали другое) как раз и содействовали попра­нию ленинских норм партийной и государственной жизни, извращению коммунистической морали и нравственности?

Далее. Если бы в СССР и после Сталина, скажем, в брежневско-горбачевскую эпоху, существовала тоталитар­ная система, то смогла ли бы команда Ельцина захватить в августе 1991 года власть в стране? Ведь в тоталитарном государстве этот переворот был бы невозможен хотя бы потому, что Вооруженные Силы, КГБ и МВД моментально пресекли бы такую попытку в самом зародыше.

В своих стараниях представить большевистскую партию как некий орден, руководство которого уповало только на насилие, террор и на достижение личного благополучия, Вол­когонов перещеголял даже зарубежных антикоммунистов, в частности, автора книги “Ленин” Л. Фишера. Даже буржуаз­ный публицист, характеризуя Ленина, уважительно подчер­кивал, что его диктатура была “диктатурой воли, упорства, жизнеспособности, знаний, административного таланта, по­литического задора, практического чутья и убедительности... Его ум и решимость подавляли противника, убежденного в непобедимости Ленина... Его самоотверженность была тако­ва, что никто не мог обвинить его в личном тщеславии или корыстолюбии”. Во многом благодаря Ленину, который “лич­но показывал пример сурового пуританизма”,— продолжал Фишер,— большевистская партия после взятия власти в 1917 году превратилась в “монашеский орден”: “Коммунист с оружием в руках сражался на поле брани, завоевывал умы пропагандой, благодаря энергии, планомерности и особой тех­ники принуждения, одерживал победы на хозяйственном фронте. Наградой за доблесть служило ему назначение на еще более трудный и опасный пост. Доходные местечки про­тиворечили коммунистическому нравственному кодексу” (Фи­шер Л. Ленин. Нью-Йорк, 1970, с. 751).

Если Волкогонов уничижительно отзывается о большеви­стской партии, взрастившей его и давшей ему чины и зва­ния, которыми он продолжает кичиться и пользоваться, то неудивительно, что он, подобно отпетым антисоветчикам, считает и Великую Октябрьскую социалистическую рево­люцию трагическим событием в жизни России. В главе, пре­зрительно названной “Октябрьский шрам”, Волкогонов с умилением пишет о Николае II, как о царе-миротворце, об эмигрантах, изъявивших в начале мировой войны желание защищать Отечество, и т. п. А вот Ленин, по словам паск­вилянта, “вел безмятежную жизнь”; занимался самообра­зованием, написанием статей и книги “Империализм как высшая стадия капитализма”. “Но не будь революции, об этих работах, как и о самом Ленине, мы знали бы сегодня не больше, чем о литературном наследии в делах Михай­ловского, Ткачева, Нечаева, Парвуса, Равич...” (с. 186).

Невооруженным глазом видна злонамеренность этих не­вежественных утверждений. Во-первых, Владимир Иль­ич, подобно великому французу-социалисту Жану Жоре­су (убитому в августе 1914 года за свою антивоенную дея­тельность), делал все возможное и невозможное, чтобы изобличить зачинщиков кровавого передела мира и моби­лизовать трудящихся на борьбу за прекращение империа­листической войны. А, во-вторых, пора бы знать доктору наук, что история не любит сослагательного наклонения: мало ли что могло случиться, если бы да кабы... (Скажем, о чем бы сейчас писал Волкогонов, если бы к власти не при­шли лжедемократы”?..). Поэтому и выеденного яйца не стоят пространные умствования Волкогонова вроде того, что ес­ли бы Владимиру Ильичу не удалось весной 1917 года вер­нуться из Швейцарии в Россию, то, “кто знает... состоялся ли бы октябрьский переворот?” (с. 198). Но не больше гас­трономической ценности представляют и те страницы волкогоновской стряпни, где он, мошеннически перевирая ис­торические источники, обсасывает так называемый “не­мецкий фактор” в русской революции вообще и переезд группы политэмигрантов во главе с Лениным в “пломби­рованном” вагоне через территорию Германии. Но ведь са­ма-то идея проезда этим маршрутом принадлежала не Вла­димиру Ильичу, а Мартову. И справедливо в связи с этим замечание Л. Фишера: “Ленину дело представлялось про­стым: он стремился в Россию, а все остальные пути были закрыты. Что об этом скажут враги в России и на Западе, его нимало не беспокоило. Меньшевики, он знал, не станут на него нападать: их вождь Юлий Мартов приехал в Рос­сию той же дорогой”.

Волкогонов в душе понимает несостоятельность напа­док на Ленина за возвращение на родину через территорию врага, не верит он и в то, что Владимир Ильич лично пользо­вался какими-то немецкими деньгами, но тем не менее пи­шет ничем необоснованные строки, изощряясь в остроумии: “Кайзеровская Германия и большевики оказались тайны­ми любовниками. Но странными — по расчету” (с. 224).