Николай Гумилев

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.11.1926

АА: "Гумилев заходил, сидел час приблизительно, прочел два или три стихотворения "Шатра". Судя по тому, что он говорил, было видно, что очень стеснен в средствах и с трудом достает продукты.

Весной 1919 года в мае целый ряд встреч. Он приходил, Левушку приводил два раза. Когда семья уехала - приходил один, обедал у нас".

"Отравленную тунику" Николай Степанович принес АА в 1919 году, летом (записываю это в исправление моих прежних записей, если они не такие).

АА: "В 19 году Николай Степанович часто заходил. Раз я вернулась домой и на столе нашла кусочек шоколаду... И сразу поняла, что это Коля оставил мне..."

Как руководитель группы молодых поэтов, Гумилев часто бывал на заседаниях организованного ими кружка "Арион". Весною на одном из заседаний он прочел трагедию "Отравленная туника", которая произвела глубокое впечатление на слушателей.

Мысли о любви и ревности, о страсти и предательстве, о беспощадности воспоминаний и о расплате человека за свое прошлое - вот что было главным для Гумилева в этой трагедии. Старинное предание, сухо и подробно изложенное в исторических хрониках, привлекло Николая Степановича, быть может, необычайной своей жизненностью: ничто не меняется в мире - так прочны узы, связывающие людей, так безысходны их страдания и как всегда безрадостна и отчаянна борьба за любовь и вероломны преданность и счастье, так вечны желания покоя и надежности, так притягивает и манит к себе жажда тайны чужой души...

Ад, оказывается, совсем не тогда наступает, когда от человека отказывается Бог (Бог не отказывается никогда), ад наступает тогда, когда человек сам от себя отказывается, когда он не знает, что ему делать с самим собой.

Есть ангелы, но они... только положения человеческой души на пути к совершенству. В минуты отчаяния поэт вспоминает о них с какой-то глубоко интимной грустью, как о чем-то потерянном еще так недавно. Путь к совершенству - любовь, и конечно, любовь к женщине, - говорит поэт.

...Не знаю! Я еще страны не видел,

Где б звонкой птицей, розовым кустом

Неведомое счастье промелькнуло.

Я ждал его за каждым перекрестком,

За каждой тучкой, выбежавшей в небо,

И видел лишь насмешливые скалы

Да ясные, бесчувственные звезды.

А знаю я - о, как я это знаю!

Что есть такие страны на земле,

Где человек не ходит, а танцует,

Не знает боли милая любовь.

В начале марта в издательстве "Всемирная литература" вышла брошюра "Принципы художественного перевода", состоящая из двух статей - Н. Гумилева и К. Чуковского.

К лету в издательстве З. Гржебина49 вышел в переводе Гумилева ассиро-вавилонский эпос "Гильгамеш". Как всегда, у Срезневских состоялась по этому поводу вечеринка. Здесь на экземпляре, подаренном М. Л. Лозинскому, Гумилев сделал такую надпись:

"Над сим Гильгамешем трудились

Три мастера, равных друг другу,

Был первым Син-Лики-Уинни,

Вторым был Владимир Шилейко,

Михал Леонидыч Лозинский

Был третьим. А я, недостойный,

Один на обложку попал.

Н. Гумилев

17 мая 1919"

Для Гумилева было важно обосновать свою давнюю мысль: перевод - не замена слов одного языка на слова языка другого, главное - понять чужую душу, открыть тайны сердца поэта, уловить мелодию, звучащую в его душе, разгадать его сны.

Для Гумилева перевод - проникновение в другого, близкого, но еще загадочного, таинственного. Слова ничего не открывают сами по себе. Но художнику, поэту слова помогают, когда души двух людей открылись друг другу.

К осени Гумилев сделал очень много переводов, среди них - "Поэма о старом моряке" Кольриджа.

Почему Гумилева привлек Кольридж? Наверное, легендой - простой, бесхитростной и мудрой.

Один путешественник XVIII века рассказал в своей книге о странном человеке. Это был помощник капитана, уже пожилой и всегда задумчивый. Он верил в призраков, когда в пути их застигали бури, он утверждал, что это возмездие за смерть альбатроса, огромной белой птицы из породы чаек, которую он застрелил ради шутки...

Человек легко и бездушно совершает грех, но как тяжко потом вспоминать свой грех, как он тяготит душу, уничтожает ее. Замолить грех трудно, мучительно и до конца освободиться от греха невозможно - воспоминания о нем покоя не дадут...

В октябре поэта вышла в свет. Гумилеву удалось передать в ней то, что всегда дорого ему - простоту и чистоту чувств. Он писал:

"Кольридж и его друзья - поэты Озерной школы - "выступили на защиту двух близких друг другу требований - поэтической правды и поэтической полноты. Во имя поэтической правды они от казались от условных выражений, ложной красивости языка, слишком легковесных тем, словом, всего, что скользит по поверхности сознанья, не волнуя его и не удовлетворяя потребности в новом. Их язык обогатился множеством народных речений и чисто разговорных оборотов, их темы стали касаться того вечного в душе человека, что задевает всех и во все эпохи. Во имя поэтической полноты они пожелали, чтобы их стихотворения удовлетворяли не только воображению, но и чувству, не только глазу, но и уху. Эти стихотворения видишь и слышишь, им удивляешься и радуешься, точно это уже не стихи, а живые существа, пришедшие разделить твое одиночество...

Кольридж и его друзья полюбили мирную природу не столько ради нее самой, сколько из-за возможности постигать при помощи ее душу человека и тайну вселенной".

"...Переводчик поэта должен быть сам поэтом, кроме того, внимательным исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе, в случае необходимости, жертвовать остальным. И он должен забыть свою личность, думая только о личности автора.

И обязательно надо помнить, что "у каждого мэтра есть своя душа, свои особенности и задачи: ямб, как бы спускающийся по ступеням... свободен, ясен, тверд и прекрасно передает человеческую речь, напряженность человеческой воли. Хорей, поднимающийся, окрыленный, всегда взволнован, то растроган, то смешлив, его область - пение. Дактиль, опираясь на первый ударяемый слог и качая два неударяемые, как пальма свою верхушку, мощен, торжествен, говорит о стихиях в их покое, о деяниях богов и героев. Анапест, его противоположность, стремителен, порывист, это стихии в движеньи, напряжение нечеловеческой страсти. И амфибрахий, их синтез, баюкающий и прозрачный, говорит о покое божественно-легкого и мудрого бытия..."

Несмотря на предельную загруженность в издательстве и в студиях, заработка решительно не хватало, и, чтобы поддержать большую семью, Гумилев продавал свои вещи и даже книги. Словом, все, что можно было продать.

Был даже момент, когда казалось - нужно все бросить, уехать к семье в провинциальный Бежецк, там были дрова и можно было согреться, но он взял себя в руки, овладел своим "низменным" порывом.

На заседаниях редакционной коллегии "Всемирной литературы" практически всегда присутствовал и всегда был в форме и благожелательном расположении духа.

Народный комиссариат просвещения издал в 1919 году "Записки Института живого слова", в которых напечатаны программы курсов лекций Гумилева: "По теории поэзии" и "По истории поэзии".

Вспоминает К. Ч у к о в с к и й:

"...тогда было распространено суеверие, будто поэтическому творчеству можно научиться в 10 - 15 уроков. Желающих стать стихотворцами появилось в то время великое множество. Питер внезапно оказался необыкновенно богат всякими литературными студиями, в которых самые разнообразные граждане обоего пола (обычно очень невысокой культуры) собирались в определенные дни, чтобы под руководством хороших (или плохих) стихотворцев изучать технику поэтической речи.

Так как печатание книг из-за отсутствия бумаги в те дни почти прекратилось, главным заработком многих писателей стали эти занятия в литературных кружках. Гумилев в первые же месяцы стал одним из наиболее деятельных студийных работников, и хотя он никогда не старался подольститься к своим многочисленным слушателям, а, напротив, был требователен и даже суров, все они с первых же дней горячо привязались к нему, часто провожали его гурьбой по улице, и число их из недели в неделю росло. Особенно полюбили его пролеткультовцы. Между тем курс его был очень труден. Поэт изготовил около десятка таблиц, которые его слушатели были обязаны вызубрить: таблицы рифм, таблицы сюжетов, таблицы эпитетов... от всего этого слегка веяло средневековыми догмами, но это-то и нравилось слушателям, так как они жаждали верить, что на свете существуют устойчивые, твердые законы поэтики, не подверженные никаким изменениям, - и что тому, кто усвоит как следует эти законы, будет наверняка обеспечено высокое звание Поэта (счастье, что сам-то Гумилев никогда не следовал заповедям своих замысловатых таблиц).