Горький

В статье «Крушение гуманизма» Блок отрицал собственно не гуманизм, а индивидуализм. Многие положения его статьи совпадают с более ранней статьей Горького «Разрушение личности», смысл которой был в том, что личность вне коллектива не просто одинока, но обречена на гибель.

Но ведь именно это и случилось с Блоком, который умер если не в фактическом, то в метафизическом одиночестве, в состоянии глубочайшего упадка, депрессии, «декаданса». И напротив, Горький с 1928 года вновь становится кумиром массы, на этот раз уже советской, проповедует «здоровье», воспевает могучую силу коллектива и яростно ругает всех одиночек (или отщепенцев). Другое дело, что это не помогло Горькому в его собственном одиночестве, даже еще более страшном, чем предсмертное одиночество Блока. Ведь это было одиночество среди массы.

Отрицая индивидуализм как основной принцип европейской цивилизации, Блок тесно сближался с Чаадаевым, а также Тютчевым и Достоевским. В то же время здесь хотя и смутно, но разгадываются его большевистские симпатии: ведь большевики как раз отрицали права личности на свободу, на самоутверждение, всех равняя под одну гребенку. В самом конце жизни Блок почувствовал «подлог». Говоря словами Оруэлла, в Стране Советов все были равны, но одни были «равнее других». И эта фальшь не могла не покоробить его поэтического чутья, так как Блок был, образно говоря, очень сложно настроенным музыкальным инструментом. Горький же об этом «подлоге» знал практически, продолжая вращаться среди большевистских лидеров.

«Происходит совершенно необъяснимая вещь… — пишет Блок в дневнике 14 января 1918 года, — „интеллигенты“, люди, проповедовавшие революцию, „пророки революции“, оказались ее предателями… На деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству… Несчастную Россию еще могут продать».

Удивительное прозрение! Да, несчастную Россию еще смогут продать. И не раз. Причем не варвары, а люди «интеллигентные».

«Вызвав из тьмы дух разрушения, нечестно говорить: это сделано не нами, а вот теми. Большевизм — неизбежный вывод всей работы интеллигенции на кафедрах, в редакциях, в подполье…» — говорил Блок Горькому, и тот эти слова в своем очерке зафиксировал, значит, они задели его. Потом эта мысль красной нитью протянется в «Жизни Клима Самгина», где Горький покажет (в частности, на примере врача Макарова), как интеллигенция готовила революцию, понимая, что революция отметет интеллигенцию.

Блок решительно не соглашался с мнением, которое в 1922 году в своей книге «О русском крестьянстве» озвучит Горький (но мнение это звучало уже в «Несвоевременных мыслях»), а именно: в ужасах революции повинен народ. В дневнике Блок пишет, что революционный народ — «понятие не вполне реальное». «Не мог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и „чудом“». И напротив, Блок справедливо утверждал, что дореволюционная «русская власть находила опору в исконных чертах народа» (25 мая 1917 года).

Но тогда почему в поэме «Двенадцать» Блок показывает образ революционного народа, да еще и освящает его именем Христа? Нет ли здесь противоречия?

Многими исследователями поэмы замечено, что революционный народ в поэме Блока марширует «державным» шагом. Эпитет «державный» повторяется несколько раз. Интуиция Блока, предугадавшего трансформацию революции в сторону «державности» при Сталине, была изумительной! Но что общего у «державности» (в словаре Даля дается следующее толкование: «верховновластный, владетельный; могущественный, власть держащий») с «музыкой» или стихией?

Красногвардейцы в поэме — это уже не стихия. Это «владетельная» сила, государственное начало, способное обуздать стихию, придать «надежность в скрепе». Они — будущее революции, те, кто как раз прекратит ее «музыку», и Блок это трагически понимает и принимает.

написал он о России и себе еще до революции.

Стоит красногвардейцу Петрухе в «Двенадцати» после убийства любимой им Катьки загрустить, «по-человечески» расслабиться, как его одергивают:

Учитывая, что «бремя» Петрухи — это пролитая кровь Катьки, можно представить, о чем идет речь и какие грядут времена.

Красногвардейцам, может быть, Катьку и жаль. Тем не менее они советуют Петрухе:

Но откуда «Исус Христос»? Его «нежная поступь» решительно отличается от «державного» шага красногвардейцев. Это уже не тютчевский «Царь Небесный», исходивший всю русскую землю, как обыкновенный странник, «благословляя» ее. Это «нежный», женственный образ, не в терновом венке, а «в белом венчике из роз». Этот Христос выпадает из всего «поступательного» (в буквальном смысле) «железного» образа Красной гвардии. Ведь эти люди отказываются от сострадания, в конечном смысле они антихристиане. Если они и исповедуют некую «религию революции», то это уж точно не религия горьковского «народушка» из «Исповеди», спасающего больную девушку. Это «религия» Андрея Находки из «Матери», который ради дела готов и «сына убить».

Это «религия», которую когда-то проповедовал Горький. Но в 1917–1921 годах он сам испугался ее и бросился защищать людей. Блок же смотрел на ее последствия как романтический поэт широко открытыми глазами.

Да, всякий «гуманизм», всякое право на духовную и физическую свободу и, наконец, просто любовь и сострадание (слезы бедного Петрухи) бегут прочь от «державной» поступи красной бригады. От неумолимого наката, говоря словами Солженицына, «красного колеса».

«Мы потерпели крушение государства, — в 1919 году признавался бывший „легальный“ марксист, а затем религиозный философ П. Б. Струве, — от недостатка национального сознания в интеллигенции и народе. Мы жили так долго под щитом крепчайшей государственности, что мы перестали чувствовать и эту государственность и нашу ответственность за нее».

Разве это не признание правоты Блока в статье «Интеллигенция и революция»: «Жалкое положение: со всем сладострастием ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями коряг — сухие полешки, стружки, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), — бегать кругом и кричать: „Ах, ах, сгорим!“»

Но ведь еще Федор Тютчев жестко писал о русской интеллигенции: «Это личности, которым свойственен индивидуализм, отрицание. Вместе с тем им присущ элемент, пусть и отрицательный, но объединяющий их и составляющий своего рода религию. Это ненависть к Власти как принцип».

Кто-то должен был взять ответственность за государство на себя. Блок был поэтом, а не политиком. Но в поэме «Двенадцать» он очень точно показал, какая именно власть возьмет на себя эту ответственность. Безбожная. Беспощадная. Построенная на бесправии личности. Она «скрепит» Россию.

Однако есть в поэме «Двенадцать» вроде бы побочная линия, показывающая, тем не менее, важные настроения Блока в то время. Настроения отражены им в записной книжке сразу после Февральской революции, как бы в предчувствии Октябрьской: