Горький

Блок, напротив, весь желал отдаться полету, мировой стихии (не как горьковский Буревестник — внешне, а внутренне, через «музыку»).

Горький, хотя был не в силах помочь всем и спасти культуру, был в лучшем положении, чем Блок. Он оказался на своем месте. А вот Блок был просто «не нужен» новой действительности. Современность «выдавливала» его из себя, как организм «выдавливает» чужеродный объект. Отсюда (помимо элементарного голода) и блоковская депрессия.

Но тогда почему Горький принял статью Блока «Крушение гуманизма», а Блок в своих позднейших дневниковых записях постоянно возвращался к мыслям о Горьком, то восхищаясь им, то «тяжело» думая о нем? Момент притяжения-отталкивания здесь очевиден. Вот только одна сценка: разговор Горького с Блоком в Летнем саду:

«С ним ласково поздоровалась миловидная дама, он отнесся к ней сухо, почти пренебрежительно, она отошла, смущенно улыбаясь. Глядя вслед ей, на маленькие, неуверенно шагавшие ноги, Блок спросил:

— Что думаете вы о бессмертии, о возможности бессмертия?

Спросил настойчиво, глаза его смотрели упрямо. Я сказал, что, может быть, прав Ламенне [38]: так как количество материи во вселенной ограничено, то следует допустить, что комбинации ее повторяются в бесконечности времени бесконечное количество раз. С этой точки зрения возможно, что через несколько миллионов лет, в хмурый вечер петербургской весны, Блок и Горький снова будут говорить о бессмертии, сидя на скамье, в Летнем саду.

Он спросил:

— Это вы — серьезно?

Его настойчивость и удивляла, и несколько раздражала меня, хотя я чувствовал, что он спрашивает не из простого любопытства, а как будто из желания погасить, подавить некую тревожную, тяжелую мысль.

— У меня нет причин считать взгляд Ламенне менее серьезным, чем все иные взгляды на этот вопрос.

— Ну а вы, вы лично как думаете?

Он даже топнул ногою. До этого вечера он казался мне сдержанным, неразговорчивым.

— Лично мне — больше нравится представлять человека аппаратом, который претворяет в себе так называемую „мертвую материю“ в психическую энергию и когда-то, в неизмеримо отдаленном будущем, превратит весь „мир“ в чистую психику.

— Не понимаю — панпсихизм, что ли?

— Нет. Ибо ничего, кроме мысли, не будет, все исчезнет, претворенное в чистую мысль; будет существовать только она, воплощая в себе все мышление человечества от первых проблесков сознания до момента последнего взрыва мысли.

— Не понимаю, — повторил Блок, качнув головою.

Я предложил ему представить мир как непрерывный процесс диссоциации материи. Материя, распадаясь, постоянно выделяет такие виды энергии, как свет, электромагнитные волны, волны Герца и так далее, сюда же, конечно, относятся явления радиоактивности. Мысль — результат диссоциации атомов мозга, мозг создается из элементов „мертвой“, неорганической материи. В мозговом веществе человека эта материя непрерывно превращается в психическую энергию. Я разрешаю себе думать, что когда-то вся „материя“, поглощенная человеком, претворится мозгом в единую энергию — психическую. Она в себе самой найдет гармонию и замрет в самосозерцании — в созерцании скрытых в ней, безгранично разнообразных творческих возможностей.

— Мрачная фантазия, — сказал Блок и усмехнулся. — Приятно вспомнить, что закон сохранения вещества против нее.

— А мне приятно думать, что законы, создаваемые в лабораториях, не всегда совпадают с неведомыми нам законами вселенной. Убежден, что, если б время от времени мы могли взвешивать нашу планету, мы увидали бы, что вес ее последовательно уменьшается.

— Все это — скучно, — сказал Блок, качая головою. — Дело — проще; все дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтоб верить только в себя. Как опора жизни и веры существуют только Бог и я. Человечество? Но — разве можно верить в разумность человечества после этой войны и накануне неизбежных, еще более жестоких войн? Нет, ваша фантазия… жутко! Но я думаю, что вы несерьезно говорили».

На самом деле «фантазия» Горького предваряла серьезнейшие философские открытия XX века: В. И. Вернадского и Тейяра де Шардена о «ноосфере» и «новом человеке». А вполне религиозная мысль Блока следовала в русле «метафизического эгоизма» Константина Леонтьева. Но Леонтьев и Шарден — фигуры несовместные. А Блок и Горький как будто нашли один другого. Как будто весь мир замкнулся на Летнем саду, где беседуют эти двое, и вслушивается в их разговор. Блоку один шаг до окончательной веры в Бога, Горькому — до окончательного признания богом Человека. Но ни один, ни другой не делают шага.

«Неожиданно встал, протянул руку и ушел к трамваю. Походка его на первый взгляд кажется твердой, но, присмотревшись, видишь, что он нерешительно качается на ногах».

Что означала «музыка» в понимании Блока? Прежде всего тут важен национальный аспект. Революционная Россия — это гоголевская Русь-тройка, от которой «гремит и становится ветром разорванный в куски воздух». В этом безудержном стремлении к неведомой цели («Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа») Блок услышал звуки «музыки», которая должна была заставить «звучать» весь остальной мир. Таким образом, в позднем творчестве Блока был еще и «мессианский» мотив, против которого Горький решительно выступал, считая, что Россия должна учиться культуре у Запада.

Но не менее существенным был для блоковского восприятия «музыки» и ницшеанский аспект, и вот он-то оказался внятен и близок Горькому, что еще раз доказывает его увлеченность ницшевскими идеями в позднем периоде.

Неверно думать, что положения ницшевского трактата «Рождение трагедии из духа музыки» (последнее отредактированное автором название: «Происхождение трагедии, или Эллинство и пессимизм») Блок перенес в область социальных проблем чисто механически. Это противоречило бы духу ницшеанства: ведь для Ницше любые революции были злом, они не только не отвечали существу «музыки», но, наоборот, выражали антимузыкальное стремление толпы разом покончить с трагическим неравенством в мире, поровну поделить все материальные блага и застыть в блаженном состоянии обывательского «счастья».

Кстати, как раз против «инстинктов» массы, толпы, в том числе против ее лозунга «грабь награбленное», и выступал в «Несвоевременных мыслях» Горький особенно яростно, порой даже куда яростней, чем против большевиков. С точки зрения Блока, подлинными хранителями «духа музыки» являются как раз народные массы. Отсюда его заветная мысль о культурном значении Октября, увы, запоздало совпадающая с прежними чаяниями Горького: революция должна освободить «музыку» русского народа, а он, в свою очередь, вдохнет жизнь в одряхлевшую, обуржуазившуюся Европу.

В «Крушении гуманизма» Блок писал: «Если же мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные люди — варваров, или наоборот: так как цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную цельность; в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются более свежие варварские массы».

С этим положением Горький ни за что бы не согласился.

Заимствуя у Ницше понятие «музыка» (стихия, дух культуры), Блок придавал ему специфически русский, «почвеннический» смысл, а как раз такой смысл Горького в это время не устраивал. По Блоку, «музыка» — это гул, который растет и ширится над Россией; «такой гул стоял над татарским станом в ночь пред Куликовской битвой…».

Народ, в глазах Блока, — это не «озверевшая толпа», которой необходимо управлять. Народ — это органическое культурное целое, обладающее всеми «музыкальными» данными. «Революция — это: я — не один, а мы. Реакция — одиночество, бездарность, мять глину», — записывает он в дневнике 1 марта 1918 года. Поэма «Двенадцать», уже законченная к тому времени, убедительно показывает, что поэт видел в народе не безличную стихию, но множество отдельных личностей, каждая из которых отмечена печатью особого душевного облика.