Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

1) Дон стал Русской Вандеей, очагом контрреволюции на юге.

2) Дон стал теперь районом сплошной коллективизации, и донское середняцкое казачество стало опорой советской власти.

Вот эти два факта большого исторического значения и определяют своеобразие Дона. Задача пролетарского писателя, владеющего диалектико-материалистическим методом, заключалась бы в том, чтобы уже с первых же частей романа при описании Дона, каким он был до войны, во время войны и в первые дни революции, показать те силы и те условия, которые предопределили Дон, как гнездо контрреволюции в 1918–1919 гг. и как район сплошной коллективизации в 1930 г. Задача не легкая, но вполне осуществимая для художника материалиста-диалектика. С нею целиком Шолохов не справился, это можно сказать сразу.

Задача была бы решена, если бы в художественных образах романа четкое выражение нашло: во-первых, своеобразие Дона, отличие его от центральной или северной России, во-вторых, то, что объединяет Дон со всей Россией, что объединяет трудовое казачество с трудовым крестьянством всей страны. По линии такого показа «Тихого Дона» идет Шолохов, но без необходимой последовательности.

Тем, кто представляет или представлял казачество, как что-то совершенно отличное от всего крестьянства, Шолохов отвечает словами Мишки Кошевого:

«Они думают – у казака одна плетка, думают – дикой казак и замест души у него бутылошная склянка, а ить мы такие же люди: и баб также любим и девок милуем, своему горю плачем, чужой радости не радуемся» (Ч. II. С. 190).

Не только эти самые общие психологические черты раскрывает Шолохов в обрисовке казачества – это было бы очень мало.

Он показывает: крестьянский труд, элементы расслоения, общие для всего крестьянства (в какой степени это показано – скажем потом), революционизирующее влияние войны, пробуждение сознания миллионных масс и пр.

С другой стороны, тем, кто вроде Янчевского забывает о специфических чертах казачества, Шолохов показывает то, что отличает казаков от остальных крестьян нашей страны. (Янчевский:

– Например?) Например, особые отношения к царскому правительству («царевы опричники»). Затем относительная слабость классовой борьбы на Дону до революции (сразу же оговоримся, что элементы расслоения и классовой борьбы в первом томе романа почти не вскрыты). Влияние казачьих традиций, укрепляемых верхами казачества. Сословная рознь с иногородними. Влияние офицерства, которое включало в себя почти всю казачью интеллигенцию на Дону. Своеобразная идеология этой интеллигенции, выражавшей настроения зажиточного, кулацкого казачества (историческая «самобытность» казачества, стремления к самостийности Дона и пр.). В общем, мы видим в романе ряд моментов, показывающих то специфическое, что имелось в казачестве в отличие от крестьянства всей страны.

Нельзя ни в коем случае отрицать объективно-познавательное значение «Тихого Дона». Можно сказать, что Шолохов «открыл» Дон для широких читательских масс Советского Союза, отразил в некоторой степени противоречия, свойственные казачеству. Подчеркнув специфические особенности казачества, он тем самым показал те трудности, которые стоят в нашей работе по социалистической перестройке станиц и хуторов на Дону. Эти положительные стороны романа преуменьшать нельзя.

Чем же Шолохов погрешил против диалектики объективной действительности, которая, как видим, известное отражение нашла в романе.

Во-первых, Шолохов не спускается, подобно Панферову, в «нижние этажи» общественной жизни (экономика казачьей станицы), он не воспроизводит в художественных образах всей глубины экономического расслоения казачества. Ставя в центре романа середняцкую и зажиточную часть казачества, Шолохов не дает развернутой картины жизни батрацко-бедняцких слоев как казачества, так и иногородних в их отношении к кулакам.

Во-вторых, как правильно указывал Макарьев, в романе недостаточно показывается революционизирующая роль города, его ведущее начало, связь станиц с городом, влияние шахтеров и т. д.

Именно в связи с наличием этих двух моментов мы можем говорить о том, что Шолохов не поднялся до такого показа казачества, который предвосхищал бы превращение бывшего оплота царизма не только в Русскую Вандею (это Шолохову удалось), но и в район сплошной коллективизации и ликвидации кулака как класса. Уже здесь мы видим, как сказалась ограниченность мировоззрения Шолохова, видим, что его метод не является целостным диалектико-материалистическим методом.

Если мы внимательно вглядимся, как в романе обрисованы специфические черты казачества, мы обнаружим двойственность творческого метода Шолохова, хотя эта двойственность совершенно не замечена Янчевским, который видит или хочет видеть одни прямые, симметричные линии, не пытаясь проанализировать конкретную сложность явления.

Выступая как художник-реалист, Шолохов на многих страницах дает реалистическое разоблачение казачьих традиций и обычаев, далекое от опоэтизирования, приукрашивания их.

Вспомним хотя бы образы деда Гришаки, Пантелея Мелехова, Петра Мелехова. Дед Гришака – это живой носитель казачьих традиций, «славного прошлого», воплощение «казачьей старины», «доблести и геройства» донцов. Эта старая развалина явно иронически обрисована Шолоховым. Вспомните, как петушится дед Гришака на свадьбе Натальи и Григория в разговоре с баклановцем-стариком, какие иронические штрихи положены Шолоховым на портрет этого старого вояки. Сходное положение мы видим в показе Пантелея Мелехова – отца Григория, – живущего по дедовским традициям. Наконец, опоэтизирован ли в какой-либо мере Петр Мелехов – брат Григория, – идущий по пути отца? Петр Мелехов олицетворяет ту часть казачьего середнячества, которая без колебаний пошла в начале революции по реакционному пути, активно поддерживала контрреволюцию на юге страны. Петр Мелехов показан в романе как прямой наследник взглядов, настроений, традиций старого крепкого казачества, карьерист, для которого мила была империалистическая война, потому что сулила офицерские чины. И этот образ реалистически, хотя не всюду с одинаковой резкостью, разоблачен Шолоховым. С Гришаки, Пантелея, Петра и ряда других Шолохов срывает маски, показывает их во всей неприглядности.

Хорошо гуляют казаки на свадьбе! А вспомните описание свадьбы Натальи и Григория, и вы почувствуете всю неприглядность, омерзительность этой хваленой казачьей гульбы.

Какое молодечество проявляли казаки в драках с иногородними! – скажет какой-нибудь дед Гришака, перебирая в памяти былые дни. А вспомните описание в «Тихом Доне» побоища казаков с тавричанами, и вы почувствуете всю отвратительность этой сцены.

Какое большое событие для казака прием присяги царю и отечеству! А вспомните, о чем думают в момент присяги казаки в «Тихом Доне»? Митька весь занят думой о том, что очень больно давят сапоги, а Григорий размышляет, как быть с Аксиньей, с женой.

Какой торжественный для казака момент – традиционный смотр офицерами и атаманами снаряжения на призыве!

Прочтите еще раз описание смотра (Ч. I. С. 220–222), и ничего торжественного, поднимающего «казачий дух» вы не найдете. Увидите злого с утра «по случаю проигрыша в преферанс» пристава, который брезгливо морщится от одного только прикосновения к пальцам казака. Услышите реплики казаков по адресу пристава, производящего смотр: «Чертило!», «Во кобель!» и пр.

Сколько дешевой «романтики», казалось бы, можно найти в том факте, что казак на военную службу идет со своим конем! Но и этот факт вовсе не опоэтизирован Шолоховым. Едет Штокман на хутор, говорит с казаком Федотом, и тот жалуется: «Выхожу на службу, продал быков – коня справил, а его взяли и забраковали»… «Ить это раз-з-зор», – заключает Федот. Именно раззором для казачьей бедноты было идти с своим конем на службу.

Война! Да ведь это традиционная профессия для казака! Вот где широкое поле для доблести, храбрости, силы, ловкости казачьей! Нет, совсем не в таких тонах показывает Шолохов встречу казаками объявления войны. Полковник говорит перед полком о том, что Германия объявила войну. Он «расстанавливал в необходимом порядке слова, пытался подпалить чувство национальной гордости, но перед духовными глазами тысячи казаков не шелк чужих знамен шурша клонился к ногам, а свое буднее, сырцева-то-кровное, разметавшись, кликало, голосило: жены, дети, любушки, неубранные хлеба, осиротелые хутора, станицы»… (Ч. I. С. 273). Где ж тут традиции доблести и геройства?