Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Григорий остается у белых, все более подвергаясь обработке в отряде Петра. Но вот пойман в плен Подтелков и вся его экспедиция. Когда Григорий узнает, что пленных будут расстреливать, он не хочет этому верить:

– Куда ж их, стал быть, направляют? – поинтересовался Христоня.

– К покойникам.

– Как так?… Што ты брешешь? – Григорий схватил казака за полу шинели.

«Жалость к человеку» опять пробуждается в Григории при упоминании о казни пленных. Он примиряется с фактом расстрела подтелковцев, потому что расстрел производится по приговору суда, «формально обоснован». Но помогать приводить в исполнение приговор он не идет (и здесь, между прочим, Шолохов вскрывает классовый смысл расстрела подтелковцев, отмечая, что из хутора Татарского нашлись охотники стрелять в безоружных красногвардейцев лишь из среды кулаков – Митька Коршунов, Андрей Кошулин, Федот Бодовсков). Картины расстрела красногвардейцев не выдерживает до конца Григорий и вместе с Христоней уезжает в свой хутор. Нет, значит, и у белых жалости к человеку.

На этом обрывается судьба Григория во второй книге романа. Незавершенным является и решение той проблемы, которая связана с образом Григория.

Мы еще не знаем, как будет решена эта проблема. Мы можем встретить в романе указания на то, что решение ее лежит как будто в той плоскости, что высшим проявлением пресловутой «гуманности», человеколюбия, жалости к человеку является жесточайшее подавление большинством человечества – трудящимися сопротивления эксплуататорского меньшинства. Недаром призыв к гражданской войне большевика Гаранжи («треба у того загнать пулю, кто посылав людей у пэкло». «Треба с панив овчыну драть, треба им губы рвать, бо гарно воны народ иомордувалы») Шолохов называет «большой человеческой правдой» (Ч. II. С. 48). Недаром, когда бедняка Лагутина перед Октябрем спросил Листницкий:

– Ты что же – большевик?

– Прозвище тут не при чем… – насмешливо и протяжно ответил Лагутин. – Дело не в прозвище, а в правде. Народу правда нужна, а ее хоронют, закапывают.

Правду Лагутин находит в большевистской партии.

Наконец, свое понимание революционной целесообразности применения жестоких мер Шолохов дает в образе Бунчука, для которого «любовь к человеку» означает истребление «человеческой пакости», нетерпимость к классовому врагу пролетариата и трудящихся масс.

«Гуманен», человеколюбив тот, кто во имя освобождения многомиллионных масс трудящихся ведет их на борьбу с эксплуататорским меньшинством, борьбу жестокую, кровопролитную, в которой применяются все меры, вплоть до террора. Гуманен тот, кто основным принципом своим ставит революционную целесообразность.

По этой линии как будто бы развертывается основная идея «Тихого Дона». Чья эта идея? Для кого характерны поиски решения проблемы гуманизма в том духе, как я указывал выше? Для кулачества? Для эмигрантского дворянства? Смешной вопрос. Конечно, и пролетарскому писателю незачем биться над разрешением вопроса, давно для него решенного. По существу, здесь проблема, которую ставит перед собой попутническая, мелкобуржуазная интеллигенция, частично смыкаясь в этом отношении со значительными слоями середняцкого крестьянства на определенном этапе их развития (нейтральность середняка в первые дни революции и превращение его в союзника рабочего класса, сопряженное с раздумьями такого типа, как у Григория Мелехова).

Мы подошли, таким образом, к уточнению социальной основы творчества Шолохова. Меня могут упрекнуть во внешней противоречивости: сперва я говорил о Шолохове как о крестьянском писателе, имеющем данные для перерастания в пролетарского писателя, а сейчас говорю как о мелкобуржуазном интеллигенте-попутчике. А почему не может быть взаимопроникновения таких противоположностей? Не надо пугаться чрезвычайной сложности такого писателя, как Шолохов. Вспомним, кстати, ленинскую характеристику Льва Толстого, которого не уложишь в рамочку «дворянского писателя»: Толстой был «велик как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России». Шолохов не Толстой, но по своеобразности и сложности его можно сравнивать с Толстым.

Тем силен Шолохов – мелкобуржуазный интеллигент-попутчик, приближающийся к пролетариату, что он выступил не только как выразитель специфических «интеллигентских проблем», но и как выразитель – перефразируем слова Ленина – тех идей и настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства (главным образом казачества) ко времени наступления и совершения пролетарской революции в России.

Эта сила Шолохова одновременно и его слабость. Я уже говорил о тех иллюзиях, которые не изжиты Шолоховым в вопросе о казачестве. Но и в поисках решения проблемы гуманизма Шолохов порою оступается так, что попадает в объятия классового врага.

Можно бы привести ряд примеров того, как врывается в ткань романа враждебная нам идея всепрощения, но я ограничусь одним, наиболее ярким примером. Заключительная страница второй книги чрезвычайно ответственна, она воспринимается как обобщение событий, описанных ранее. Вспомните, как убитого Валета похоронили «по-христиански» двое казаков, как приехал с ближнего хутора какой-то старик и поставил у могилы часовню. «Внизу на карнизе мохнатилась черная вязь славянского письма:

Старик уехал и в степи осталась часовня горюнить глаза прохожих и проезжих извечно унылым видом, будить в сердцах невнятную тоску». А в мае возле часовни бились стрепета – «бились за самку, за право на жизнь, на любовь, на размножение». И потом – «положила самка стрепета девять дымчато-синих крапленых яиц и села на них, грея их теплом своего тела, защищая глянцево-оперенным крылом».

Какие выводы напрашиваются из всей этой картины? «Невнятную тоску» навевает одинокая часовня в степи: помните о смерти, помните о бренности всего земного! Шла борьба, не было жалости к человеку ни у белых, ни у красных. Что же, не будем осуждать друг друга – все повинны в жестокости. К чему борьба, в которой встает брат против брата? Ведь жизнь прекрасна, посмотрите на «бездумно-счастливую птичью жизнь» и поймите, что единственно справедлива борьба только «за самку, за право на жизнь, на любовь, на размножение». Вечны только биологические законы человеческой жизни, а все остальное – суета сует.

Это сладенькая водица поповски-лицемерного всепрощения, гнуснейшего гуманизма является выражением явного влияния на Шолохова классово-враждебных сил.

Мы видим, как ложная идея врывается в произведение, комкает его целеустремленность, тем самым лишая роман полновесной художественности.

Мы не можем ограничиться констатированием того, что эти срывы объяснимы мелкобуржуазной сущностью художника, выражающего устремления середняцких масс казачества. Мы должны показать эти срывы Шолохову, указать опасность возможного перерастания ошибок в такую систему взглядов, которая будет противостоять пролетарской литературе. Эту опасность должен видеть Шолохов, и он должен, если хочет быть действительным пролетарским писателем, предотвратить превращение возможности в реальность.

М. Никулин¹²

М. Шолохов как гуманист

Меня больше всего интересует то, что роман «Тихий Дон» является интересным для читателя различных прослоек. Может быть, «Тихий Дон» читается больше читателем непролетарским? Но и пролетарским читателем он читается с большим интересом.

Мне кажется, главное, что интересует здесь читателя не нашего круга, так это своего рода гуманизм, который пронизывает все произведение Шолохова. Гуманизм присущ Шолохову и тогда, когда он показывает страдающего большевика и очутившегося в несчастьи реакционера. Возьмем такую сцену, как сцена расправы Подтелкова с Чернецовым. Перед нами стоят два представителя различных враждующих классов: с одной стороны Чернецов – реакционер и с другой – Подтелков, человек с какими-то новыми веяниями – полубольшевик. Этот момент так зарисовывается автором, что сочувствие читателя невольно переносится к Чернецову. Понятно, Чернецов страдает. Возьмем другой пример из 6-й части «Тихого Дона», то место, где убивают Лихачева. У читателя сочувствие Лихачеву. Лихачев – большевик. Но сочувствие Лихачеву – сочувствие как к человеку прежде всего. Это не сочувствие представителю определенного класса.