Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Второго, чего не учел тов. Янчевский, – это специфики подачи этой идеи (Янчевский: «не говорил о кооперации»). Не найдя этой идеи, тов. Янчевский, собственно, не смог – это совершенно понятно – показать всех тех образов, в которых эта идея реализована, он не смог показать взаимопроникновения этих образов, забыв о специфике, Янчевский очень схематически объяснил противопоставление образа Мелехова образу Подтелкова, образа Каледина – образу Бунчука. Он не понял взаимосвязи этих образов. Тов. Янчевский говорил так: Каледин и Подтелков – это чужеродные тела в романе.

Будто бы Шолохов хотел доказать, что казачество само по себе ни подтелковское, ни калединское, а какое-то особенное, иное, патриархальное. Я не знаю, на основе чего можно утверждать это. Я совершенно беспристрастно пытался проверить данный тезис Янчевского, перечитав «Тихий Дон». Я не смог увидеть таких страниц книжки, на анализе которых можно было бы установить правильность этого тезиса. В отличие от Янчевского, мне думается, что ввод Каледина и Подтелкова в роман, не говоря, что это реально существующие, исторические фигуры, ввод художественный, нужен был Шолохову для того, чтобы показать обе стороны «Тихого Дона»: правую сторону и левую сторону «Тихого Дона».

Мы слышали от т. Янчевского утверждение того, что «Тихий Дон» является реакционно-романтическим произведением, что материализм этого романа является только хитрым зрительным обманом, а по существу – это реакционно-романтическое произведение. Тов. Янчевскому нужно было, мне кажется, попытаться доказать это очень серьезное обвинение. Я считаю, что по творческому методу «Тихий Дон» сейчас, в настоящий момент, значительно ближе к столбовой дороге пролетарской литературы, чем «Выстрел» или «Рождение героя». Шолохов выступает в «Тихом Доне» во многом как настоящий материалист, пытающийся срывать маски с явлений (с места: особенно в конце книги). Он за видимостью пытается показать сущность. У нас очень мало в пролетарской литературе страниц, которые бы так хорошо разоблачали сущность, срывая с нее маску видимости, как это делают страницы той части «Тихого Дона», где описывается «подвиг» Крючкова.

…Озверевшие от страха, казаки и немцы кололи и рубили по чем попало, по спинам, по рукам, по лошадям, по оружию. Обеспамятевшие от смертельного ужаса лошади налетали и бестолково сшибались… Из этого после сделали подвиг. Крючков, любимец командира сотни, по его реляции получил Георгия. Товарищи его остались в тени… Приезжал в ставку царь. И Крючкова возили ему на показ. Рыжеватый сонный император осмотрел Крючкова, как лошадь, поморгал кислыми, сумчатыми веками, потрепал его до плечу – молодец казак! – И повернувшись к свите: – дайте мне сельтерской воды. – … А было так. Столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе, натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, спугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались нравственно искалеченные. Это назвали подвигом».

По-моему, такое срывание масок характеризует Шолохова как писателя, в достаточной степени материалиста, по своему творческому методу. Но нужно отметить, что материализм Шолохова – это материализм очень биологический, диалектикой не пронизаны все страницы «Тихого Дона». Об этом лучше всего говорит очень символическая концовка 2-й части, где описывается борьба за самку, за жизнь, за размножение. Идея концовки второй части в том, что социальная жизнь с ее треволнениями проходит. «Все в мире суета сует и всяческая суета», а биологическая жизнь всегда неизменна, она берет верх над всем. Эта жизнь побеждает. И вот все-таки, несмотря на то что пролита кровь, убит Валет, – все-таки яйца положены птицей и снова улыбнется молодая жизнь. Это материализм. Шолохов говорит, что материальная жизнь со всеми ее изменениями, со всеми ее запахами, со всеми ее крапышками – побеждает. Но это биологическая мотивировка победы жизни, это биологический материализм. Материализм не пролетарского писателя, материализм, характеризующий попутчика. Если мы проверим, вспоминая сейчас, творчество писателей Вс. Иванова, Сельвинского, Багрицкого, то мы увидим, что биологический материализм характерен для писателей не пролетарского лагеря, но, несомненно, идущих к пролетариату.

Дальше т. Янчевский говорит, доказывая «контрреволюционность» «Тихого Дона», что все образы коммунистов, как на подбор, даны до безобразия отрицательно, что все эти образы коммунистов даны с целью вызвать ненависть, отвращение, презрение к этим плюгавым людям, которые никак не могут являться ведущей партией в то время, когда образы белых офицеров даны в замечательно красивом освещении. Я вам зачитаю отрывок, где Шолохов показывает коммуниста с чувством глубочайшей симпатии. Бунчук у Шолохова показан изнутри, не схематически, а во всей сложности его психологических переживаний. Бунчука назначили комендантом Ч.К. Цитирую одно из этих мест романа.

«В эту же ночь Бунчук с командой красногвардейцев в шестнадцать человек расстрелял в полночь за городом, на третьей версте, пятерых приговоренных к расстрелу. Из них было двое казаков Гниловской станицы, остальные – жители Ростова.

– По врагам революции… – и взмахивал наганом: пли!..

За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся. Провалами зияли глаза, нервно мигающие веки не прикрывали их голодный и тоскующий блеск. Анна видела его лишь по ночам. Она работала в Ревкоме, приходила домой поздно, но всегда дожидалась, когда знакомым отрывистым стуком в окно известит он о своем приходе.

Однажды Бунчук вернулся, как и всегда, за полночь. Анна открыла ему дверь, спросила:

– Ужинать будешь?

Бунчук не ответил, пьяно шатаясь, прошел в свою комнату и, как был в шинели, сапогах и шапке, повалился на кровать. Анна подошла к нему, заглянула в лицо: глаза его были липко зажмурены, на оскаленных плотных зубах искрилась слюна, редкие, вывалявшиеся от тифа волосы лежали на лбу мокрой прядью.

Она присела рядом. Жалость и боль когтили ее сердце. Спросила шопотом:

– Тебе тяжело, Илья?

Он стиснул ее руку, заскрипел зубами, отвернулся к стене. Так и уснул, не сказав ни слова, а во сне что-то невнятно и жалобно бормотал, силился вскочить. Она с ужасом заметила и содрогнулась от безотчетного страха: он спал с полузакрытыми, заведенными вверх глазами, из-под век воспаленно блестела желтизна выпуклых белков.

– Уйди оттуда! – просила его на утро. – Иди лучше на фронт! Ты ни на что не похож, Илья! Сгибнешь ты на этой работе.

– Замолчи! – крикнул он, моргая побелевшими от бешенства глазами.

– Не кричи. Я обидела тебя?

Бунчук потух как-то сразу, словно криком выплеснул скопившееся в груди бешенство. Устало рассматривая свои ладони, сказал:

– Истреблять человеческую пакость – грязное дело. Расстреливать, видишь ли, вредно для здоровья и души… Ишь, ты… – в первый раз в присутствии Анны он безобразно выругался. – На грязную работу идут либо дураки и звери, либо фанатики. Всем хочется ходить в цветущем саду, но вед, чорт их побери! Прежде чем садить цветики и деревца, надо грязь очистить! Удобрить надо! Руки надо измазать! – повышал он голос, несмотря на то, что Анна, отвернувшись, молчала. – Грязь надо уничтожить, а этим делом брезгуют!.. – уже кричал Бунчук, грохая кулаком по столу, часто мигая кровянистыми глазами»…

В общем, совершенно явно цитата говорит об удачной попытке показать коммуниста изнутри. Вспомним хотя бы «Николая Курбова». Эренбург рисует нам чекиста как садиста, как взбесившегося интеллигента-фронтовика, которому нужно было убивать и убивать для того, чтобы освободиться от личных раздумываний и отвлечься от буржуазной любимой. А здесь Шолохов как будто совершенно согласен со словами Бунчука, что убивать нужно для того, чтобы земля «была цветущей, чтобы дети могли ходить по зеленой траве»… Здесь нет гуманизма, перевальцев. По-моему, здесь образ Бунчука подан по-настоящему, изнутри, глубинно, характерно и никакой попытки клеветать на коммуниста здесь нет. И если мы посмотрим все цитаты, которые Янчевский зачитывал, мы увидим, что они нарочито пристрастно выдернуты из контекста. Вспомним далее хотя бы две, как будто одинаковые картины: в одной картине Подтелков убивает Чернецова, в другой картине рассвирепевшие подтелковцы убивают офицеров.