Сталин

На следующий день Сталин с женой были на ужине у Ворошиловых, во время которого между ними вспыхнула ссора.

По поводу этой размолвки существует несколько версий. По одной, Надежда приревновала мужа к жене военачальника (будущего маршала) Егорова (или жене политработника Гусева-Драбкина); по второй, оскорбилась после грубоватого приказа Сталина: «Эй, ты! Пей!»; по третьей, он бросил в нее хлебным катышем (иногда он так играл с детьми, подбрасывая им то конфеты, то корки); еще одна версия — бросил окурок.

Охранник Сталина дополняет картину случившегося.

Собравшиеся обсуждали поведение оппозиции, и был предложен тост за скорую победу над ней. Аллилуева не стала пить: из-за головных болей она тяжело воспринимала вино. Именно тогда Сталин «резко» спросил: «Ты что не пьешь?» ²¹⁷

Вспылив, Надежда ушла с вечеринки, но ее догнала Полина Жемчужина, жена Молотова, и долго гуляла с ней по Кремлю, пока Надежда не успокоилась.

Утром ее нашли в спальне с огнестрельной раной в груди. Рядом лежал маленький пистолет, подаренный ей братом Павлом.

Об этой смерти ходили разные слухи: и что Сталин ее застрелил, и что она стала его врагом, поддерживала «правых». Слухи возникли не случайно, ибо была загадочной смерть 31-летней красивой женщины, матери двоих детей.

Все современники говорили, что она была обаятельна и красива, что фотографии не передают ее красоты.

Эту смерть нельзя назвать немотивированной: было слишком много обстоятельств, накопившихся к осени 1932 года, среди которых нервный срыв из-за ревности или обиды не мог быть решающим.

Нам не разгадать этой тайны, но мы можем назвать ряд личных проблем Надежды Сергеевны.

Неблагополучная наследственность: в ее роду были люди со слабой психикой. Постоянные физические недомогания: сильные головные и желудочные боли. Трудности в учебе. Все увеличивающаяся духовная, семейная, политическая дистанция между ней и мужем. Раскол в партийной верхушке, страшно встревоженной голодом в деревне и политикой сталинской группы.

К этому надо добавить долго хранившуюся в семье тайну: жена Сталина часто была несдержанна, ссорилась с мужем по пустякам и во время ссор даже при посторонних не выбирала выражений. Как свидетельствует Владимир Аллилуев, несколько раз говорила, что покончит с собой.

Вечером 8 ноября Надежда Сергеевна вдруг ощутила разрыв почти со всем, что делало ее жизнь полной.

Говорят, что в ее комнате нашли предсмертное письмо, которое потом было уничтожено Сталиным.

Еще говорят, что это было не письмо, а так называемая «программа Рютина», обвинявшая Сталина в развале страны.

Что ж, письмо и «программа» вполне могли существовать, но мало что изменяют в общей картине.

Аллилуева оказалась в пустыне. Если бы она была привязана к детям, она бы никогда не оставила их. Но, как мы помним, к детям она была холодна.

В воспоминаниях Светланы Аллилуевой ярко выписан образ Надежды Сергеевны: «Мама была строга с нами, детьми — неумолима, недоступна. Это было не по сухости души, нет, а от внутренней требовательности к нам и к себе. Я запомнила маму очень красивой, — она, наверное, не только мне казалась такой. Я не помню точно лица, но общее впечатление чего-то красивого, изящного, легко двигающегося, хорошо пахнущего. Это было неосознанное впечатление детства, просто так чувствовалась ее атмосфера, ее натура. Она редко ласкала меня, а отец меня вечно носил на руках, любил громко и сочно целовать, называть ласковыми словами — „воробушка“, „мушка“. Однажды я прорезала новую скатерть ножницами. Боже мой, как больно отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил… Несколько раз он так же спасал меня от банок и горчичников, — он не переносил детского плача и крика. Мама же была неумолима и сердилась на него за „баловство“.

Вот одно-единственное сохранившееся мамино письмо ко мне, написанное году в 1930-м или 31-м.

„Здравствуй, Светланочка!

Вася мне написал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому. Я тебя прошу, Светланочка, поговорить с Н. К., как бы так наладить все дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори обязательно и напиши мне, вместе с Васей или Н. К. письмо о том, как вы договорились обо всем. Когда мама уезжала, девочка обещала очень, очень много, а оказывается, делает мало.

Так ты обязательно мне ответь, как ты решила жить дальше, по-серьезному или как-либо иначе.

Подумай как следует, девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском языке? Жду от девочки ответ.

Твоя мама“.

Вот и все. Ни слова ласки. Проступки „большой девочки“, которой было тогда лет пять с половиной или шесть, наверно были невелики; я была спокойным, послушным ребенком. Но спрашивалось с меня строго…

Мама бывала с нами очень редко. Вечно загруженная учебой, службой, партийными поручениями, общественной работой, она где-то находилась вне дома…

…Все дело было в том, что у мамы было свое понимание жизни, которое она упорно отстаивала. Компромисс был не в ее характере. Она принадлежала сама к молодому поколению революции — к тем энтузиастам-труженикам первых пятилеток, которые были убежденными строителями новой жизни, сами были новыми людьми и свято верили в свои новые идеалы человека, освобожденного революцией от мещанства и от всех прежних пороков. Мама верила во все это со всей силой революционного идеализма, и вокруг нее было тогда очень много людей, подтверждавших своим поведением ее веру.

И среди всех самым высоким идеалом нового человека показался ей некогда отец.

Таким он был в глазах юной гимназистки, — только что вернувшийся из Сибири „несгибаемый революционер“, друг ее родителей. Таким он был для нее долго, но не всегда…

Моя няня говорила мне, что последнее время перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К ней приехала в гости ее гимназическая подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате (там всегда была „мамина гостиная“), и няня слышала, как мама все повторяла, что „все надоело“, „все опостылело“, „ничего не радует“; а приятельница ее спрашивала: „Ну, а дети, дети?“ „Всё, и дети“, — повторяла мама.

И няня моя поняла, что раз так, значит, действительно ей надоела жизнь… Но и няне моей, как и всем другим, в голову не могло прийти предположение, что она сможет через несколько дней наложить на себя руки…» ²³⁸

Дочь подчеркивает «сдерживание себя», «странную внутреннюю самодисциплину и напряжение», «недовольство и раздражение, загоняемые внутрь, сжимавшиеся внутри сильнее и сильнее, как пружина». Это, конечно, что-то объясняет. Но где разгадка?

Разгадка — в сумме обстоятельств, главное из которых высветила эта смерть «революционерки молодого поколения» — революция закончилась.

Она и муж очутились в разных временах. И пуля из «вальтера» пронизала оба времени, поразив и Сталина.

Отец, по воспоминаниям дочери, не понял метафизики этого самоубийства и «спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее как жену? Как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр?».

С другой стороны, было бы несправедливым требовать от него отстраненного видения, какое доступно только с большого расстояния. Он же был внутри процесса, как несчастный смертный, взявшийся изменить историю.

Светлана Аллилуева, размышляя о смерти матери, делает одно очень важное замечание: «В те времена люди были вообще необычайно эмоциональны и искренни — если для них жить так невозможно, они стрелялись» ²³⁹.

Это сказано о духе времени. Она еще приводит пример недавно застрелившегося 36-летнего поэта Владимира Маяковского (14 апреля 1930 года), пример очень убедительный. Смерть «трибуна и певца революции» означала конец эпохи.