Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Когда я собиралась в Межог, Александр Осипович написал ей письмо, в котором просил помочь мне. Но сказал: «Женщин она не жалует. Не знаю, как отнесется к тебе. Боюсь, невзлюбит. Человек же она все равно редкий». Письмо я ей не отдала. «Женоненавистница» проявила ко мне не только благосклонность, а так много сделала, что я ей обязана едва ли не жизнью. Позже мы стали дорогими друг для друга людьми. Пришло это со временем и само по себе.

А начались наши взаимоотношения смешно.

На колонне был завхоз, сибиряк, похожий на косолапого хозяина тайги. Цельный и чистый человек. Она отличала его. Желая уберечь от этапа, спрятала его на время в психкорпус. Однажды Данила не выдержал, перелез через забор, постучал в окна моей дежурки. Взгляд был затравленный, молил о сочувствии.

— Сбежал я оттуда. Хоть в петлю лезь. Трудно. Здоровяк чуть не плакал. Я понимала его, как крепостной крепостного, как брата сестра.

— Что делать? — спрашивал он.

— Вернуться опять туда, — сказала я Даниле. Утром Александра Петровна пришла ко мне в корпус грозная, с насупленными бровями. Я ждала — спросит: «Что? Приходил медведь? Жаловался?» Но мы посмотрели друг на друга, и слова не понадобились. Выглядела она провинившимся ребенком, а ведь была в полном смысле слова легендарной личностью.

Существовал, конечно, архив, в котором хранились истории болезни психических больных. По ним можно было бы составить представление о причинах разрушения сложного мира психики. Картина была бы, несомненно, впечатляющей. Но доступа к ним не было. А живые легенды блуждали.

Одну из самых жутких лагерных историй мне рассказала Хелла Фришер, лечившаяся у Александры Петровны и оказавшаяся свидетелем трагедии.

Тотос Вартанян торговал вином в одном из погребков Армении. Проворовался. Попал на скамью подсудимых. Оттуда проследовал в лагерь. Говорят, что подавленное состояние было у него с самого начала. Вскоре он очутился в психкорпусе. Был тихим помешанным.

С другим психическим больным дела обстояли иначе. У бывшего сотрудника НКВД Воинова был пунктик: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом!» Работая на Лубянке следователем, он в глубине души мечтал о куда больших масштабах операций, чем те, которые осуществлял. Кое-что сделал. Многого не успел. Сотворил бы еще больше, но очутился в лагере. И в психкорпус попал как буйный. В больное сознание причастного к арестам функционера спроецировалась одна из самых кровавых страниц нашей истории, и в коридоре психбольницы он вывешивал приказы: «Дня такого-то… приказываю арестовать всех женщин Москвы… сослать всех жителей города туда-то… В 24 часа расстрелять таких-то» и т. д. Подписывался он: «Заместитель наркома Внутренних дел СССР. Воинов». Вывесив приказ, на некоторое время успокаивался, а потом замечал: выстрелов не слышно, движения нет, мало слез.

Помраченное, но деятельное сознание требовало сатисфакции. Скрытно и тщательно он готовился действовать.

Выбрав час, когда персонал передавал друг другу дежурство, Воинов закрыл в отделение дверь и забаррикадировался. Приказ был: «Рубить всех!» Добытые Воиновым топоры должны были решить дело. «Тихий» виноторговец Тотос Вартанян был призван в исполнители. И смирный больной Тотос, обожавший главврача Малиновскую, называвший ее «солнышко» и «мамка», стал пробираться к ее кабинету с группой вооруженных топорами больных. На пути к кабинету у нескольких человек были отрублены руки, ноги. Все было залито кровью.

Александра Петровна находилась в этот момент в отделении этажом ниже. Услышав истошные вопли, она и медперсонал бросились наверх. Взломали двери, порушили баррикаду. Первые же прорвавшиеся тоже попали под топор.

На вбежавшую Малиновскую с топором шел сам Воинов. Старый санитар Михеевич в попытке защитить ее бросился наперерез, и был наповал убит. Воинов занес топор над Александрой Петровной, но она, вскинув вверх руки, зычно, требовательно вскрикнула: «Где приговор? Когда был суд?» Воинов остановился. В его сознание, видимо, все-таки была вколочена процедура суда. Он стушевался, помедлил.

— Судить должна тройка! — яростно наступала Александра Петровна. — И ты сам обязан вести суд! Я требую, чтобы суд вел ты!!!

Важно было выиграть время. И все это при кровавом хаосе. «Тройка» тут же была создана. Воинов начал судилище. Александра Петровна вступила с ним в спор, требовала не сбрасывать со счета то, что она их лечила, назначала процедуры, хорошо относилась к ним и т. д. Учтя заслуги, «тройка» приговорила ее «к лишению пальца через топор». Помощь еще не подоспела. Она положила отставленный палец на стол. Топор отсек его.

И только тут пожарные и охрана, выбив стекла, заработали шлангами с водой.

Александра Петровна была не только волевым человеком. Она была изобретательна. И человечна.

— Тамара Владиславовна! Проснитесь! Мне надо с вами поговорить! — будил меня кто-то.

Еще не пробили подъем. Возле моей койки стояла Вера Петровна:

— Где мы можем посидеть? У меня очень мало времени. Сердце заныло. «Как она очутилась здесь? Зачем?» Я наскоро оделась.

Она объяснила, что привезла сюда из Урдомы родившую там заключенную специально, чтобы повидаться со мной. Теперь торопится к обратному поезду.

— Как живете? Как похорошели! Как ваш сын? Значит, все хорошо? Я за вас рада.

И, как всегда, напористо, прытко и без перехода:

— Надо включаться в борьбу, Тамара Владиславовна! Поверьте: я исхожу только из ваших интересов. — Она протягивала два исписанных листка: — Читайте! Читайте! Скорее.

Почерк Филиппа. На листке написано: «Леля! После вчерашнего свидания с тобой ни о чем не могу думать, кроме тебя…»

— Кто эта Леля?

Именно этого вопроса и ждала Вера Петровна.

— Не так давно пришел этап. Там много полячек. Среди них одна черт знает, как красива, только безобразно толста. Ее и зовут Леля. С ней Филипп и спутался. Хищница. Зверюга. Это — не вы. Никого не уважает, никого не признает. Расчетливая. Холодная. Использует Филиппа в своих целях. Вы ему должны написать, должны пригрозить, что не потерпите этого. Ведь есть ребенок. А он? Какой мерзавец!.. Только не говорите, что я вам все рассказала.

Выполнив добровольно взятую на себя миссию, Вера Петровна уехала.

— Тут какая-то вольная рано-рано приходила посмотреть на вашего ребенка, — сказала мне в яслях медсестра.

Мне уже исполнилось двадцать шесть лет, но в визите Веры Петровны я не усмотрела большего, чем любопытство и желание рассорить нас с Филиппом.

Издавна страшась измен и обмана, я спрашивала Филиппа в письмах, может ли он быть другом. Он отвечал:

«Родная, близкая, любимая! Только теперь я чувствую смысл и очаровательную прелесть этих слов, их особенное значение. Как это чудесно — все я мыслю теперь неотделимо от Тебя. Я не говорю теперь: „Я так думаю“, а: „Мы так думаем“. Могу ли я быть другом Твоим? Так любить и не быть другом — нельзя. Но правильно ли я понял Тебя? Быть другом — значит ничего-ничего не утаивать, ни мыслей своих, ни поступков. Я такой к Тебе. Многое, очень многое мы еще не успели сказать друг другу. Но мы скажем… Мы будем говорить друг другу все, все».

Теперь Вера Петровна показала его записки к Леле. Существование «ее» было неоспоримым фактом. И все большое полетело, повалилось.

Не выдавая Веру Петровну, я написала: «Говорят..»

«Никогда Ты не наносила мне такой обиды, как письмом от 18–19.IX.46 г. — отвечал Филипп. — Я весь растворился в Тебе, я Твой до конца. Я люблю тебя не только как чудесный образ, не только как женщину, не только как человека, любовь и дружба, верность и преданность которого дают истинную, настоящую живую радость. Я люблю Тебя во всех проявлениях быта и человеческого существования, которому присущи и „некрасивые“ стороны. Я боюсь произнести, как еще люблю Тебя. Я навсегда потерял представление о возможности не любить, а хотя бы увлекаться другой женщиной. И после этого ты пишешь: „Многие говорят“. И ты смеешь верить?»