Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

— Сейчас! Сейчас все будет хорошо! Ты меня слышишь? Постарайся делать все, что я буду говорить. Понимаешь? Слышишь? — спрашивал он меня.

Я его очень ждала. Он приехал. Я — дотянула. Но какая беспредельность в боли!

Теперь командовал он один, приподнимал мне голову, давал что-то пить. Опять уколы. Снова его шепот:

«Сейчас все будет хорошо».

«Я родила сына.»

«У меня сын. Я жива. Филипп рядом». Филипп держит его на руках.

Его торопили: «Пора, Филипп Яковлевич. Может кто-то нагрянуть. Спасибо. Все. Уходите…»

Скатываясь с кручи, проваливаясь в черноту, выныривая оттуда, еще увидела: Филипп стоит в углу операционной, плачет. И если бы я имела силы выговорить словами глубокое чувство, охватившее меня, это был бы крик-мольба: «Не смей уходить от меня сейчас! Ни за что не смей! Будь рядом! Хотя бы однажды побудь сколько нужно, только так люди становятся близкими». Но оставаться ему, вольному человеку, возле заключенной, в чужой зоне было нельзя.

Меня поместили в крошечную каморку, стены которой были покрашены в розовый цвет. Я осталась одна. Все отступило.

В ту же ночь мне приснился похожий на явь сон: здесь же, в Межоге, при данных именно обстоятельствах открылась дверь этой каморки, и, пошатываясь, вошел Эрик. Очень несчастный. И только одна я знала, как ему тяжело. Он опустился перед постелью на колени, уткнулся лицом в нее. Горевал так сильно, что я не могла этого вынести. Внутри все разрывалось: «Я перед тобой виновата, Эрик. Хороший ты или плохой — это твое дело, но все равно почему-то виновата. Может, не совсем перед тобой, перед собой больше? Не знаю. Не плачь Бога ради. Отпусти меня. У меня отныне совсем другая жизнь». Проснувшись, долго не могла справиться со смятением. Так я в ту ночь простилась с Эриком насовсем.

Наступал удивительный день, удивительная, как я считала, жизнь. Я ждала, когда мне принесут сына.

Филипп из-за зоны писал: «Счастлив! Благодарю! На всю жизнь — твой, ваш. Назови сына Юрием. Да хранит вас обоих моя любовь!»

Платон Романович умолял назвать будущего крестника Сережей. Значит — Юрий.

Сына записали на мою фамилию. Отчество — Филиппович. В графе «отец» — прочерк.

Поскольку роды были тяжелыми, в лазарете меня продержали дольше обычного. Несколько дней иллюзии нормальной жизни вместе с теплым клубочком энергии, инстинктов, у которого жадность и требовательность сменялись таинственным сном. Сын! Мой! Мой!

В душе раскинуто. Ново. Я не напрасно живу на свете. Я — молодец. Я — счастлива.

Во главе с начальницей сангородка Александрой Петровной Малиновской врачи делами обход. Открылась дверь моей каморки.

— Ну, как тут мужественная Тамара?

Оказывается, терпеливость называют мужеством?

Иногда кто-то проникающе посмотрит в глаза, и понимаешь: видит в тебе то, о чем сама не догадываешься, но за это очень хочется схватиться. Миг — и перекинут мост. Так посмотрела на меня главврач сангородка Межог Александра Петровна.

— Заберу к себе. Мне такие нужны. Будете работать в ОП.

Таким образом, я была определена на работу, находясь еще в лазарете.

Настал день выписки. Моего сына унесли в детприемник. Теперь каждые три часа я бегала его кормить в один из ясельных бараков.

Режим жесткий. В шесть утра — первое кормление. Работа. Каждые три часа оттуда — сюда. Последний раз в двенадцать ночи. Затем короткий сон. Потом все снова. И, как сквозь туман, вечное беспокойство: «Сухой ли? Не плачет ли? Сыт?».

Детей в протянутые материнские руки выдавали через окошечко со ставнями. В просторной комнате на низкую скамью усаживалось сразу человек пятнадцать кормящих матерей.

Надо было научиться отъединяться от всех: «Есть ты, мой сын. И я. Нас двое. Мы с тобой существуем в мире. И какое нам дело до того, что происходит вокруг? Ты согласен со мной, мой мальчик?»

От вечного холода и сквозняков — мастит. Температура. Попытки раздобыть что-то шерстяное. И все-таки через вьюгу и трескучий мороз — туда, туда!

Сын стал прибавлять в весе. Родился — три шестьсот, и вот уже пять, шесть… Начал меня узнавать, улыбаться беззубым ротиком, когда нашептывала нужные нам обоим слова.

Наш с ним мир потеснил все другое.

— Тамарочка, милая! Моей девочке не хватает молока! — обратилась с мольбой Серафима Иосифовна.

Так кареглазая Наташа стала «молочной сестрой» Юрика.

ОП — это оздоровительный пункт. Лагерное начальство изобрело его, чтобы, поддержав «лошадиные силы» заключенных, не снижать высокий процент выработки.

Молодых истощенных людей свозили в ОП на подкормку, чтобы отсюда послать на особо тяжелые работы. В основном заключенных, имевших бытовые статьи.

Александра Петровна привела меня в один из бараков:

— Ну, вот. У вас, Тамара, будет сорок гавриков. Придумайте, как организовать им жизнь. Уверена — справитесь.

— Одна?

— Разумеется!

От беспомощности хотелось тут же сесть на пол в пустом, вмещавшем сорок топчанов бараке и хоть однажды выплакаться до конца. «Ну, не смогу же я! Не справлюсь! Одна — и сорок неизвестных зеков. Кем я должна стать? Медсестрой? Воспитателем?»

Через пару часов барак ОП заполнило сорок молодых мужчин и мальчишек. Каптер облачил их в застиранное нижнее белье и выдал на всех десять больничных халатов. Я вглядывалась в лица чужих людей. Казалось, легче умереть, чем как-то суметь с ними обойтись. Не своим голосом стала давать им задания:

— Вы принесите дрова. Вы растопите печь, чтобы стало тепло. Вы получите на складе миски и кружки. Навяжите из еловых ветвей веников. Что еще?

Я бегала по баракам, раздобывала какие-то книжонки, пыталась вспомнить стихи. Обращалась к тем опэшникам, кто постарше:

— Может, вы вспомните какой-нибудь фильм? Ах да, давайте выберем старосту.

Шанс выжить, радость передышки на какое-то время опьянили прибывших. При каждом удобном случае они заваливались на топчан и запойно спали.

Никакой опэшный паек, конечно, не мог насытить молодых изголодавшихся людей. Они постоянно хотели спать, говорили только о хлебе.

Чуть ли не на пятый-шестой день ко мне подошли:

— Сестра, у меня кто-то ночью украл одеяло.

— И у меня тоже.

Как и кому заявить о пропажах? Рассчитываться нечем. Денег ведь нет.

— Кто взял? — растерянно спрашивала я.

Тщетно! На колонне, где существовали рабочие бригады, продать лагерные вещи или обменять их на хлеб ничего не стоило. «Хлеб! Хлеб!» Речь шла только о нем.

Вечерами я читала опэшникам книжки. Расспрашивала, у кого что болит. Начинало казаться: справлюсь. Но уже не раз, едва чувству устойчивости стоило явиться, как я получала от жизни такую протрезвляющую затрещину, что едва могла устоять на ногах.

Как и всюду, в Межоге имелись «идейные» отказчики, не желавшие «вкалывать» на государство. На колоннах, подобной этой, их сурово карали. И срок добавляли немалый. Чтобы избежать суда, отказчики прибегали к «мастыркам», симулировали болезнь. Способов доставало: прокалывали иголкой подушку ладони под большим пальцем, вводили под кожу керосин, вдыхали в пыль истолченный сахар в легкие и т. д.

В конце рабочего дня внезапно открылась дверь моей дежурки. Вошли два отъявленных бандита колонны — Иван по прозвищу Бацилла с подручным. Руки держали в карманах.

— Надо помочь корешу! И чтоб никому!..

Никак к ужасу не привыкнуть. Неизвестно откуда он вползает вовнутрь, опоясывает до ломоты в голове и горле.

— Что с ним? — спросила я.

— Бери весь инструмент. Пошли!

Что-то накинув на себя, двинулась за ними.

По подставленной к чердаку лестнице пришлось забираться наверх. Синяя вздувшаяся рука «кореша» была толста, напоминала полено. От введенного керосина образовалась флегмона. Не хуже, чем я, они понимали, что срочно необходим хирург. Но объявиться у врача — значило получить дополнительный срок.