Уоррен Баффет. Лучший инвестор мира

Их общественная жизнь представляла собой серию повторявшихся событий, зависевших от ритма работы Уоррена. Они часто ездили в гости к друзьям. Тем не менее, живя в Омахе, Сьюзи не оставалась в изоляции. Она постоянно курсировала между друзьями и членами семьи, занималась общественной работой и помогала тем, кто нуждался в ее помощи. На постоянно открытой двери заднего хода в доме Баффета висела табличка «Доктор принимает». Часто можно было увидеть, как по дому блуждает то один, то другой «пациент» Сьюзи. Ее посещали люди разного возраста, занятий, по-разному настойчивые. Они просили, и Сьюзи давала им необходимое. И чем больше они просили, тем больше от нее получали.

Когда Сьюзи обращалась к Уоррену, он давал ей деньги. Если она просила больше, чем обычно, он не возражал. Пока она не поднимала вопрос о том, как он проводит свое время, он давал ей почти все, что она просила. В этот год они перестроили свой дом.

Хотя дом уже был самым большим в квартале, под руководством Сьюзи на месте старого гаража появилось новое крыло, что дало возможность соседским ребятам собираться в новой большой комнате. А у Уоррена появилось в подвале новое место для игры в пинг-понг. Он начал приглашать в эту комнату поиграть своих друзей и коллег по бизнесу.

Хотя во многом Уоррен оставался ребенком и Сьюзи мечтала о том, чтобы он стал более внимательным отцом, он был достаточно лояльным и преданным семье — регулярно ходил на детские мероприятия в школу и выезжал с детьми на отдых в каникулы. И хотя 1967 год, год Белого кролика и Сержанта Пеппера*, ознаменовал собой пик рок-н-ролльной культуры, густо замешанной на наркотиках, Баффеты (невзирая на то, что Сьюзи-младшая училась в восьмом классе, Хоуи — в шестом, а Питер — в третьем) избежали волнений, обрушившихся в те годы на многие другие семьи.

Сьюзи-младшая превратилась из робкого ребенка в самодостаточного подростка и авторитетного босса для своих младших братьев.

В то время как ее мать наполняла дом балладами и музыкой в стиле соул (она пела сама или постоянно ставила пластинки), Малышка Суз повернулась в сторону рок-н-ролла. Вместе с братьями она слушала такие группы, как Byrds и Kinks. Однако при этом она придерживалась строгих правил и никоим образом не соприкасалась с наркотиками, в том числе и в школе. Хоуи, которому уже исполнилось двенадцать, был еще ребенком — как-то раз он попытался напугать сестру и ее друзей тем, что залез в костюме гориллы на дерево и постучался снаружи в окно ее комнаты. С годами его розыгрыши становились все более изощренными, а порой и опасными. Однажды он вытолкнул собаку по имени Скаут на крышу, а затем спустился вниз и позвал ее. Хоуи было интересно, отзовется ли пес на его голос. Скаут отозвался, и дело закончилось сломанной лапой и ветеринарной клиникой. Хоуи бурно протестовал против наказания: «Я просто хотел проверить, сможет ли он спрыгнуть»¹. Время от времени мать запирала его в комнате (что его жутко пугало). Тогда он купил в магазине навесной замок и сам начал время от времени запирать мать в ее спальне. Питер же проводил много часов за фортепьяно, играя в одиночку или в паре со своим другом Ларсом Эриксоном. Он выигрывал один конкурс молодых талантов за другим — казалось, что он растворяется в музыке точно так же, как его отец — в зарабатывании денег.

Единственным членом семьи, которого привлекла темная сторона психоделических шестидесятых, оказался 17-летний Билли Роджерс, сын Дотти (сестры Сьюзи). Он был джазовым гитаристом и в какой-то момент начал экспериментировать с наркотиками. Его мать занималась различной волонтерской работой, любила шить, часто спала до полудня, и время от времени ее мысли витали так далеко, что с ней было буквально невозможно поддерживать связную беседу. Дотти начала пить и перестала уделять внимание своим детям.

Сьюзи часто брала Билли с собой на концерты местного джазового музыканта Кэлвина Киза — не только для того, чтобы Билли мог перенять технику, но и чтобы хоть как-то направить его на путь истинный². Эта задача была крайне сложной — привязанность к марихуане и ЛСД была чуть ли не повсеместной, а Тимоти Лири²⁰⁸ громогласно приглашал Америку «проснуться, настроиться и отвергнуть прошлое» (Turnon, tune in, dropout). Молодежная контркультура протестовала против всяческих авторитетов, даже тех, что являлись основой жизни в течение многих десятилетий. «Это больше не Америка Эйзенхауэра», — произнес один из хиппи, живших летом того года в районе Сан-Франциско под названием Хэйт-Эшбери. Многим его ровесникам было достаточно этих слов и не требовалось никаких пояснений³. Однако Уоррен, как и прежде, продолжал жить в эйзенхауэровской Америке. Он не заболел битломанией. Он не распевал Kumbaya²⁰⁹ и не развешивал по стенам плакаты с надписями о том, что «война вредна для детей и других живых существ»²¹⁰.

Его сознание оставалось незамутненным. Он погрузился в тщательные философские размышления, разрываясь между философиями «сигарных окурков» Бена Грэхема и «великих компаний» Фила Фишера и Чарли Мангера.

«Я находился под большим впечатлением от Чарли Мангера и пребывал в каком-то пограничном состоянии, бросаясь то туда, то сюда. Возможно, что-то подобное происходило в годы протестантской Реформации. В один день я мог слушать Мартина Лютера, а в другой — Папу Римского. Разумеется, в роли Папы выступал Бен Грэхем». В то время как Мангер приколачивал свои тезисы к дверям Храма Сигарных Окурков²¹¹, сам рынок уже постепенно отказывался от авторитетов прошлого и настоящего. В 1960-х годах слухи и сплетни об акциях наполняли каждую вечеринку, а домохозяйки все чаще звонили из массажных кабинетов своим брокерам. Объем торгов вырос на треть⁴. Баффет в свои 36 лет чувствовал себя глубоким старцем в мире Transitron, Polaroid, Xerox, Electronic Data Systems и других компаний с совершенно непонятными ему технологиями. Он сообщил своим партнерам, что намерен снизить темп. Он писал: «У нас попросту нет достаточного количества хороших идей»²¹². Однако он не ослабил правил в отношении поиска способов для более эффективной работы своих денег. Уоррен установил два новых ограничения, которые, напротив, усложняли инвестиционный процесс. Отныне его личные предпочтения стали частью официального канона.

1. Мы не занимаемся компаниями, успех которых определяется технологиями, недостаточно понятными для того, чтобы я принял решение об инвестиции. Я знаю о полупроводниках или интегральных цепях не больше, чем о брачных обычаях народа хрзаьич.

2. Мы не будем заниматься инвестициями даже при возможности высокой прибыли в проектах, где велики шансы на возникновение значительных проблем, связанных с людьми.

Под такими «значительными проблемами» он имел в виду массовые увольнения, закрытие заводов и деятельность профсоюзов, направленную на организацию забастовок. Это также означало, что перед тем, как «раскурить» очередной «сигарный окурок», ему нужно было дважды, а то и трижды подумать.

Даже те «сигарные окурки», которые уже принадлежали ему, приносили немало головной боли. Компания Berkshire Hathaway пребывала в состоянии «подключения к аппарату искусственного кровообращения». Баффет нанял на работу Верна Маккензи, своего прежнего аудитора из Peat, Marwick, и отправил его в Нью-Бедфорд для руководства полуразвалившейся текстильной фабрикой. Он немало сожалел об ошибке, которую сделал на последнем собрании правления Berkshire Hathaway. Ему показалось, что новость о том, что «наша подкладочная ткань пользуется огромным спросом и мы уже распродали запасы нескольких месяцев и заработали кучу

денег» (что впоследствии оказалось лишь краткосрочным финансовым успехом)⁵, заслуживает того, чтобы акционеры впали в эйфорию и начали разговоры о выплате 10-центового дивиденда на акцию. Юристы компании выдвинули предположение о том, что Berkshire показывает настолько хорошие результаты, что может подвергнуться риску обвинения в неоправданном накоплении нераспределенной прибыли. Может быть, Баффет проявил слабость или просто размечтался, но, как бы то ни было, он согласился с распределением части прибыли. Десять центов на акцию казались ему пустяковой суммой. Потребовалось всего 24 часа для того, чтобы он осознал ошибочность своей позиции. Однако было уже слишком поздно, и не свойственная ему готовность пойти на компромисс стоила его партнерам и акционерам 101 733 доллара, которые, как он знал, в один прекрасный день могли бы превратиться в миллионы²¹³. Подобную ошибку он не допускал больше никогда.