Я из огненной деревни

А дочка того хозяина тоже за мной кинулась в окно, а немец ей в плечо, и она назад, в грудь упала. Но осталась жива, в Брестской области живет.

Люди говорят, что, когда я бежала, меня узнать не могли: черная, черная, страшная! Я иногда езжу туда, Мне говорят:

— Ну, ты нам жизнь спасла. Стояли б и ждали, пока подойдут немцы.

А мы потом в рожь спрятались, во ржи сидели. Потом они затрубили, сигнал дали и уехали…»

4

Если долго, несколько лет подряд, ездишь, слушаешь все это, записываешь, из-под жуткой, невозможной правды людских рассказов и документов выступают какие-то общие черты всего этого явления — белорусских Хатыней.

Фашистская машина массовых убийств работала с учетом человеческой психологии. Психологии человеческой массы, которую убивают. Так было в гитлеровских концлагерях, и об этом немало говорилось на Нюрнбергском процессе, много написано книг. За колючей проволокой концлагерей механизм убийства был отрегулирован на миллионах жизней и смертей. Не случайно и называют их «фашистскими фабриками смерти». Условия там были стабильные, всегда почти одинаковые.

В деревнях каждый раз обстоятельства иные, они все время меняются. К этому и старалась приспособиться «машина уничтожения», когда она выползла из лагерей смерти, из гестаповских застенков и поползла по польским, белорусским, русским, украинским деревням.

А перед нею человек, вот вы, ваша семья, ваши односельчане. Вас вдруг останавливают среди привычных занятий и говорят:

— Заходите все в хату. Быстрей! Заходите и ложитесь. Лицом вниз!

Вас, ваших детей, вашу мать застрелят — вот сейчас, через минуту. Автоматы нацелены, только нажмет пальцем…

«…Когда пришли в нашу хату немцы, которые должны были нас расстреливать, дак мне помнится: один немец был высокий… А они были в серых, длинных, ну как эсэсовцы — с черепами. Один с автоматом, а двое были с пистолетами. Они как зашли — у нас стояла детская кроватка, сундук такой деревенский был, бабушки нашей, а так подушка лежала. Я на эту подушку… Как они пришли, так я на эту подушку лицом упал… Потому что мать сказала: „Когда они придут, то падайте, как кто может…“ Она уже знала, что будут делать… Я лег на подушку, а тут лежала сестренка моя. Она руками голову обхватила и лежала. И вот они начали стрелять. Я не запомнил… Только помню, что выстрелили, то так вот рука дернулась…

Поднял после голову — уже было полно дыму…»

(Иван Александрович Сикирицкий из деревни Левище, живет в городе Слуцке.)

Или: вы сбились всей семьей посреди хаты, а он уже пришел — в каске, чужой, нетерпеливо озабоченный своим делом…

«…Нас было в хате восемнадцать человек. Сестра двоюродная с детьми, из Литвич приехала, четверо детей. Бее до одного мы посадились на солому в хате и уже ждем. Один немец пришел, поставил… такой вот, на ножках… пулемет. Когда он в хату пришел и пулемет поставил, дак что-то сказал по-немецки. Тогда я помнила, а теперь уже забыла, что он говорил. И давай строчить! Я ничком как легла, так и осталась только одна… Убили.

Лежала я, долго лежала.

Забрали все, что гам было, — слышно было, как бубнили. Что-то они говорили, но по-немецки.

Я лежала и не двигалась.

Потом — запалили. Икон там было много, дак они сразу иконы запалили, на стол положили сена. Рушник висел на иконах, дак они положили сена на стол и сено и рушник подожгли. Как они пошли, я подняла голову, поглядела — горел угол. Лежу я и слыхать мне, как они только — пок, пок — стреляют людей…»

(Регина Степановна Гридюшка. Засовье Логойского района Минской области.)

Вы на все это смотрите и свою собственную смерть, что вот сейчас к вам повернется, — видите!

«…Они тогда — трах! — мать убили из нагана. А я из-за трубы вижу, на печи сидела. Мать убили. Двое было младших, брат и сестра, на кровати спали, — подошли, отвернули одеяло и в головы — тах, тах, тах. Обмерла я — все… Не кинулась туда, а сижу и думаю — будет… Нехай залазят на печь и убивают…»

(Алена Ильинична Батура. Засовье Логойского района.)

Вы должны что-то делать в считанные секунды, глядя вблизи в лицо смерти. Один закрывает собой, ложась или падая, дитя. Другой, услышав: «Ложитесь!» — бросается через всю хату в окно. Третий — на оружие бросается, безоружный. А кто-то вон, отец, мужчина, идет первым в хату и первым ложится на пол (рассказ Нины Князевой из деревни Красница) [80]. Человек же до последнего мгновения все еще рассчитывает на что-то: может на то, что вот так он оставляет какой-то шанс своим детям. Может, хоть их пожалеют! Или хочет спрятаться и детей спрятать как можно скорее от еще большей жестокости, лютости садистов — пусть даже в небытие спрятать.

Нина Князева помнит, что отец крикнул, когда мать с детьми бросилась под печь:

— Сгоришь живая!

Что может быть страшней для человека, для отца, когда он только и смог — выбрать своим детям не самую лютую смерть?..

«…Загнали нас, — рассказывала Нина Князева. — Ну, а в хату мы зашли — что делать? Один за другого стали прятаться… Ну, и они стояли:

— Так, долго с вами чикаться? Ложитесь! Только ничком. Ложитесь!..»

Они ж работают — пришли исполнять «постановление» (как один из них сказал), «приказ», «план», а тут в прятки стали играть: один за другого, за мать дети прячутся. Ложитесь! Некогда тут!.. Вы не одни! Церемониться тут долго с вами!

Работают. И пишут отчеты — деловито-резвые, победные, подробные.

«Рота получила задание уничтожить расположенную к северо-востоку от Мокран дер. Заболотье и расстрелять население. Роте были прикомандированы: взвод Фрона из 9-й роты и 10 чел. бронеавтомобильного подразделения 10-го полка. 22 сентября 1942 г. около 18 час. 00 мин. 1, 2 и 3-й взводы достигли на своих машинах западного выезда из Мокран и соединились там с подразделениями, присланными для подкрепления. После краткого разъяснения обстановки и распределения сил в 23 час. 00 мин. рота выступила в направлении Заболотья…

23 сентября 1942 г. около 02 час. 00 мин. рота подошла к первым отдельно стоящим дворам Заболотья. В то время как главные силы двинулись дальше в глубь деревни, к территории оцепления, отдельные дворы были окружены выделенной для этого командой и жители выведены из домов. Таким образом еще до вступления в деревню было задержано около 25 мужчин и женщин. Живущему на хуторе старосте приказано было явиться в 05 час. 30 мин. к командиру роты, находившемуся у въезда в деревню. К этому времени все внешнее оцепление было расставлено без особых происшествий.

Все население во главе со старостой было согнано в школу, а одна команда тотчас же отправилась в выселки, расположенные в 7 км от деревни, с тем чтобы забрать жителей… Все остальные были разделены на 3 группы и расстреляны на месте казни…

Результаты операции следующие: расстреляно 289 чел., сожжен 151 двор, угнано 700 голов рогатого скота, 400 свиней, 400 овец и 70 лошадей…» [81]

Это пишет «наверх» командир 11-й роты 15-го полицейского охранного полка капитан Пельс. Совсем в стиле традиционного военного донесения — радостного, победного — с поля боя. Однако и с «психологией», как видите — этого от них, практиков, очевидно, ждут там, «наверху».

С «психологией» и с подчеркиванием, что целесообразно, а что нежелательно при таких операциях и какие неожиданности («особые случаи») встречаются, какие замечены слабые звенья в организации.

В отчете капитана Каспера — командира 9-й роты того же 15-го полицейского полка, которая уничтожит деревню Борисовка, та же радость и гордость исполни теля, который знает, чего от него ждут высшие инстанции: