Я из огненной деревни

— Что, пойдем или нет? (Там и мужчины были.) Ну, что, мужчины, пойдем в деревню?

— А что ж будем делать — пойдем.

Ну, собрались мы и идем. Пошли вперед сначала три хлопца. Видим — пропустили их. Тогда нас четыре человека, идем мы, подходим. Правда, часовой сидит и кричит. Мы хотели бежать бегом, а он нам махает вот так! Мы бегом, он показывает: „Не бегите“. А, правда, куда нам надо итить, там сильно били. Дак он нас заворачивал. Направил нас к Перепечиновой хате. Мы подошли.

Вопрос: — А что он вас заворачивал, чтоб не шли?

— Туда чтоб мы не шли…

Вопрос: — А он — немец или полицейский?

— Не, русский. По-русски. Один сидит близко, говорит моему хозяину:

— Иди-ка сюда. Он подошел.

— Вас убивали когда?

— Не.

— Стреляли?

— Не стреляли.

— А приезжали когда?

— Не, не приезжали.

Ну, и ничего больше не сказал. Ну, мы и пошли. Тогда он говорит:

— Налево.

Мы налево повернули, подошли: стоят возы, и кони стоят. Я тогда пошла, думаю: „Пойду-ка я в хату“. Подошла — ой-ё-ё! Стонут люди! Я уже не могла в хату зайти: „Ой-ой-ой!“ Как только я из хаты — идут вшестером Идут вшестером и нас этих всех двенадцать человек:

— Зайдите в хату! Скорей, скорей, скорей! Ну, мы забежали в хату.

— Давайте документы! — мужчинам. Правда, мой хозяин отдал документ. Они его тут бросили. Тогда:

— Ложитесь ничком!

Ну, и мы все… Легли. Тогда… Стоит он так на пороге — мы вот тут лежим. Бил он, бил, бил, бил, бил… Разрывными, всякими. Слышу — меня по плечам. Ну… Оно не болит сразу. Как застрелят тебя — ничего не болит. Только чувствую: кровь пошла-а-а, пошла-а-а!

Я лежу.

И многих так…

Никто ничего не говорит. И ранетые не говорят, и убитые…

Настрелялся он, наверно, охоту согнал. Потом говорит:

— Капут! Пойдем.

Ну, и собрались они, и ушли. Я подняла голову. Хозяина моего уже убили в голову, другой там хлопец лежал — того убили в голову. Мужчина с нами пожилой лежал — того не убили, а сына убили, такого ладного. Ну, и тот мужчина поднялся.

И другая женщина, Дуня Князева, говорит:

— Пойдем и мы.

— Не, — говорю я, — не пойду я. Не пойду, пока не будет хата гореть.

Потом она в окно поглядела:

— Нема, пойдем. Я говорю:

— Не, иди, я не пойду. Раз уже хозяина убили, буду и я лежать.

Тогда пошли все, и я думаю: „Пойду и я“. Только я шевельнулась, а за мной — два мальчика и три девки. Ну, они ранетые все. За мной ползут. Я вышла во двор, поглядела — нема никого. Я тогда — частокольчик такой стоял — я думаю: полезу в ячмень. Я вот так подняла частоколины да и хотела лезть. А уже бок мой болит. Вылезла в ту дырку таки. Полезла в ячмень. За мной — дети те все. Никуда не отходят. Я говорю.

— Деточки, расползайтесь!

А никто — никуда! И лежали мы до самого вечера. И сон, и холодно, кто живой, кто мертвый — не знаем уже. Потом подходит уже этот Перепечин Андрей и стал спрашивать. Я услышала его голос, поднялась. Вот спасибо: они меня перевязали. (Показывает на Перепечина.) Дали мне кухвайку, я оделась, а потом хата уже сгорела, во так, низко. Я хотела туда, где мой хозяин лежит, в огонь. Андрей меня откинул от огня, говорит:

— Иди отсюда, иди домой.

А мой чуть не за полкилометра, двор. У кого ни спрошу: „Кто видал моего сына?“ — дак кто видел, а кто не видел… Ну, тогда пошли мы в болото. В болоте сидели, сидели. Холодно? И ранетые, в крови. Тогда мы взяли, ета, и пошли в Лежанку. В Лежанку пошли мы, перевязали нас, раздели, ета, все мое, что в крови — я ж вся была, и голова, все в крови…»

Вольга Мефодьевна Надточеева.

«…Ну, уже некуда прятаться. Пока мы тут с мамой побегали, уже некуда прятаться. Детей же шестеро, все ж малые. Уже видим: машина едет легковая, и сидят там какие-то с кукардами. Они остановились около нас и спрашивают:

— В каком направлении стреляли партизаны?

— Мать моя говорит, что мы ничего не знаем, никаких партизан не видели.

— Ну, говорит, через два часа вы уже увидите!.. Мать моя пришла да и говорит:

— Что это он сказал?

Ну, и оцепили они деревню, и расставили этих своих Патрулей, и стали бить. Только мы стали в лес туда бежать, а тут из пулемета по нас. А у матери ж малые дети — ну, куда ж! Большие куда-то разбежались, спрятались, а мы тут, четверо нас осталось, малых, я — самая старшая. Ну, и мать моя в картошку села, а картошка такая низенькая была, и мы около нее сидим. Счас дошли до нашей хаты, заходит за сарай и стал стрелять А я так вот к стене прислонилась, стою, тогда говору:

— Мамочка, побегу! Дак она говорит:

— Деточка, не знаю, как хочешь, беги, не могу тебя и ни тут держать, и никак, как хочешь… Беги.

Только я ткнулась бежать, а меня как кто сзади держит, не могу оторваться от стены, так мне страшно. Ну, а они побежали, и всех их побили.

Вопрос: — Тех девочек?

— Двух этих девочек. Всех. Всем головы поразбивали. Тогда, как я выскочила, я их видела. Ну, тут уже мою маму… Стал стрелять по маме. На руках у нее была трехлетняя девочка — ее ранил на руках. Я так вот гляжу, дак она вытянулась, закричала. Мама подняла ее на руки, дак оно так синее, синее, а крови не видела, ничего. Потом идет уже сюда немец, к маме сюда идет.

Я говорю:

— Мамочка, побегу я в хату. Страшно мне. Она говорит:

— Деточка, беги.

Тут маму убили. И двух этих девочек. А мальчик маленький испугался и куда-то в хату заскочил, там и сгорел он живой. А я побежала в другую уже, в соседнюю. Не, еще я бегу, а он — на меня:

— Ишь, куда спряталась, щенок! А ну, говорит, в хату.

Я бегу, а мое все это тело прямо дубовое стало. Вбегаю в хату, там уже убитые лежат, десять человек убитых. Ой-ёй-ёй! Мне так страшно стало. А тут детей много, много прибежало сюда. Дак они тогда под кровать.

Вопрос: — Дети?

— Дети те. А мне уже некуда, я как-то запоздала, дак я с краю тут легла. Думаю: „Все они живы останутся, а меня убьют, раз я крайняя“. А он тогда подошел к кровати и р-раз отодвинул! Значит, я была крайняя, дак меня кровать загородила, а те, которые от стены, естые все погибли. А я лежу живая. И лежу, меня эта постилка загородила с кровати, не видна я. Кого из нагана добивают, тех, кто хрипел, шевелился. Я лежу.

Потом уже — тихо, тихо, нигде уже… Я голову подняла, а он на пороге стоит, автомат вот так и папироску курит. Сейчас подбегает, постилку эту заворачивает на кровать и стал в меня стрелять. Три раза выстрелил и два раза не попал, а третий попал. Целился мне, видать, в висок, да — пониже, у меня вот шрам чуть-чуть есть. И я лежала калачиком, скорчившись, и в колено пуля прошла. Ну, тогда я вижу: кровь эта течет — и думаю: „Живая ли это я, в сознании? Думаю: ну, уже все…“»

Петр Юрьевич Перепечин.

«…Я был пацан. Нас было у матери четверо малышей. Брат — двадцать шестого года, который остался жив, сестра — тридцать третьего и тридцать седьмого — брат. Отец умер в тридцать седьмом году. Брат старший пошел прятаться в ячмень, а в это время бежала Бобкова Мария. Она теперь в Могилеве живет. Девушка. Выскочила. Мы в одном классе учились с нею. Бежала и кричала:

— Утекайте, хоронитесь, убивают всех подряд!

Я маму стал просить, говорить, что, значит, пойдем хорониться.

Мама что-то или растерялась она, или еще что:

— Никуда, говорит, не пойдем.

Ну, тогда я стал просить, чтоб младшего брата или сестру отдала, чтоб мне уйти вдвоем. Она не пустила, говорит:

— Иди, если хочешь, один, раз тебе надо так.

Ну, а потом в ета время, когда мы… Увидели мы уже, что подвигаются сюды, мы в свой двор зашли, туда, к сараю, сели вдоль забора: я самый крайний сел. Заходят двое. Один говорил по-немецки, другой — по-русски, который говорил по-нашему — этот с винтовкой. А тот — с пистолетом. Стал на выходе.