Я из огненной деревни

Зашел тот, который говорил по-русски. Он, конечно, „Доброволец“.

— Идите в хату, ложитесь.

Ну, мать тут на колени, все мы рядом там, давай просить там: „Паночки, голубчики!“ — там все это… Ну, потом он, значит, хотел меня прикладом ударить. Я сразу Поднялся и пошел впереди. Пошел впереди, за мной — сестра, тридцать третьего года. Я как шел — у нас две хаты было, — во вторую хату пошел, а мать с маленьким тридцать седьмого этот, — в той хате. Он сразу… Мать убили насмерть сразу. Брат долго мучился. Потом зашел — сестру сразу насмерть… А мне сюда вот в плечо ударил, сюда пуля вышла. Как лежал, закрылся и глаза закрыл. Кровь пошла, я лежал, ну, кто его знает, предположение — книги читал же — кровь есть, думаю: скоро я умру или нет? Ну, потом они… Там стоял отцовский еще, ну, по-нашему — как чемодан такой — сундук такой. Они там, что лучшее было, выкинули, посмотрели все перерыли, ко мне сюда, в кровь выкинули. Ну, и вышли из хаты они, ушли, значит.

Я встал, сестру эту перевернул — мертвая. Мать лежит — тоже мертвая. Я еще брата на руки взял, поносил. Он тоже кончился. Я его матери на руку положил, в окно поглядел — никого нет.

Только выхожу во двор — они выпускают наш скот. Ну, корова там была, овечки. Выгоняют их во двор. Только они, значит, заметили — я через забор перескочил. Они еще раз выстрелили. Ну, и бежал, как раз набежал на этого старшего брата в ячмене. Он меня положил, и я больше уже и не встал. Раны стали болеть, и больше не встал. Ну, в общем, скот они выгнали, просигналили, значит, когда жечь. Зажгли. Потом, значит, сгорел наш дом. Встали мы, этот брат меня поднял, соседи стали подходить. Ну, и пошли в лес…»

Вот так один за другим садятся к микрофону жители Краспицы — когда-то убитой деревни. Следом за Петром Перепечиным — снова женщины — Ева Туманова, Нина Князева. По какому-то особенному счастью эти люди и еще несколько десятков краснинцев спаслись в тот день. Палачи сделали свое дело: 857 человек застрелили, сожгли. И все же не так «чисто», как умели и учились делать. Тут еще только осваивали приемы, методы. Потому что были мы на месте и таких деревень, уничтоженных в 1943 и в 1944 годах, когда-то больших, многолюдных (Маковье Осиповнчского района, Ямище Шумилинского, Пузичи Солигорского и другие), где ни одна живая душа не спаслась. Ни одного, к го мог бы рассказать. Поле, рожь, памятник в березовой рощице — цементная пирамидка с трехзначным числом убитых, сожженных, и невидимые жаворонки, что пробуют своим щебетаньем заполнить эту, аж до неба, пустоту… Особенную пустоту, которой нет, может быть, и в самой пустынной пустыне.

Красницу убивали в числе первых (в этой местности). Правда, доходили слухи про Студенку (также Быховского района), что будто бы перебили там всех людей. Однако, оказывается, тяжело человеку в такое поверить. Даже много чего повидав, пережив.

Каратели все это учитывали: когда люди уже сильно напуганы, точно знают — тут один «подход». Однако совсем иной, если убийцы могли рассчитывать на такое вот состояние: человек видит, что бьют, убивают всех подряд, а все не верит, что возможно это…

Андрей Пилипович Перепечин.

«… Это было 17 июля 1942 года. Раненько, еще спали все, появился самолет над Красницей. Вот он стал очень низко летать, все поднялись. И в это время со стороны Давыдович шло очень много немцев. Ну, они прошли через Красницу, ничего никому, так, спокойно прошли. Все не обратили внимания. Снова все разошлись по своим домам, по своим работам. Через некоторое время являются снова те немцы — уже со всех сторон. Оцепили эту деревню и ничего никому не говорят — тихо, и все. А где-то часа в три дня они начали убивать. Начали убивать с естой стороны. От школы. Сразу в школу загнали несколько человек, там — гранаты, слышны взрывы были. И выстрелы. Но ничего не слыхать: ни крику, ничего. А как это говорил Шакунов, это правда, что весь Народ был на сенокосе. Ну, они с сенокоса сгоняли в деревню, никто ж не знал зачем. И вдруг, понимаешь, выбежала одна девчонка, дак ее, Бобкова, — ага, Мария, — Дак выбежала она, выскочила в окно. Бежит по деревне и кричит:

— Спасайтесь, убивают людей!..»

В Могилеве мы отыскали Марию Бобкову — ту, когдатошнюю девочку, крик которой будто разбудил многих: «Убивают же людей!» Теперь у Марии Викторовны Другая фамилия — Павлова, по мужу. В старом деревянном доме, адрес которого нам дали в Краснице, ее мы не нашли: переехала в микрорайон Юбилейный. Обычно мы сначала человека видим, слышим, а уже потом узнаем, что с ним было — из его рассказа. Здесь же мы должны были встретиться с женщиной, заранее зная 0 ее судьбе, уже зная ее «историю». И мы невольно присматривались к ней, будто узнавали — присматривались к невысокой женщине, со смугловатым худым лицом, что сдержанно смотрела на нас, слушала, зачем это приехали к ней издалека люди. Красница?.. Да, она туда часто ездит, бывает там. Хоть сама давно уже в городе живет, работает на мелькомбинате. Муж — слесарь. Вон и дочь уже выросла, это она там, на кухне, звучно, по-молодому смеется — с мужем своим, таким же молодым. У них там свой разговор, свои интересы, а мать — если это людям надо! — села перед нашим микрофоном.

«…Когда немцы оцепили деревню, мама была на сенокосе, а мы — брат мой и три сестры — дома. Недалеко от нас была школа. Когда приехали, они сначала стали убивать этих, беженцев. Они там жили, в школе, несколько семей, и их стали стрелять. А у нас там рядом жил сосед, он был дома. Дак стреляют этих в школе, а пули по деревне так — фи-у, слышно, как летают. Я тогда пошла к нему:

— Ой, говорю, дядя, что-то делается, убивают или что.

А он:

— А, паникерша! Кто тебя тут будет убивать!

Там они расстреляли, в школе, и начали ходить. Два немца той стороной улицы идут, а два — по этой. По хатам: два — туда, и два — сюда. Наша хата была третья или четвертая.

Вот они в один дом зашли, там было закрыто, в другой зашли.

Старуха бежала — у нее дочки на болоте были — о внучкой была. Приостановилась и говорит:

— Пойду дальше.

В третий зашли, поубивали всех, кто там был.

Вопрос: — Вы слышали, как стреляли?

— Не, мы не слышали. Они войдут — и там стреляют. А мы все мотаемся, то к дому своему, то к соседу:

— Мужчины, что ж нам делать?

Страшно, бьют!

У меня сестра и брат были старшие, а я средняя. Ну, тогда идут к нам! Ой, два немца!..

Там были и полицаи, а эти — с бляхами на груди. Страшные такие. Уже убили соседей и к нам идут. Я: „Ой, дядя, глядите: по хатам ходят, убивают, сюда идут!“

Ну, мы тут стали и стоим. Я в своем доме не была. Две сестры там были — убили. Идут сюда! А мы с братом тут. Брат после болезни, был совсем слабый. Если б он был здоровее, и он бы убежал. А он был совсем слабый.

Полицейский и говорит:

— Идите в хату!

— Ой! — все закричали. — Что делать?

Мы все тогда — этот мужчина, у него была семья пять душ, я шестая — сейчас мы все ничком, положились на пол и стали кричать. Ну, я уже не помню, кто там как кричал. Они сейчас — винтовки там или пулеметы, и давай в этих людей стрелять. Как они первый раз выстрелили… Как раз около окна стоял сундук… Как они первый раз выстрелили, я тогда на сундук, в горячке, что ли, на сундук, а окно это открывалось — я в окно. Рукой толкнула и на улицу побежала. Когда я побежала, два немца с другой стороны шли. Поубивали в другой хате и шли. Они полопотали, а я — по деревне, на тот конец. Они еще там не проходили, они только тут начали. Я побежала, люди стоят, все спрашивают:

— Что там, Маня, что там? Я говорю:

— Ой, утекайте, убивают немцы!

Тогда — кто куда, табунами. Побежали прятаться, кто куда. А тех, кто на болоте были, маму нашу, тех загнали также в хату и гранаты кидали, а кого — спалили.