Феномен Солженицына

И вовсе не пренебрегает он тут лексикой и фразеологией тривиального интеллигентского жаргона, над которой он так глумился ещё в своей статье 65-го года – «Не обычай дёгтем щи белить, на то сметана»:…

…разномасштабные вопросы…

…психологический тип и характер Ленина, его внутренняя жизнь и бытовое поведение …

…развенчивали революционную экзальтацию…

…самоограничение, а то и самоотречение как форма нравственного существования…

…игнорирование художественной природы моей книги…

Та его статья была резким полемическим ответом на статью академика Виноградова («Литературная газета» от 19 октября 1965 г.), и начиналась она глумливыми нападками на«авторскую речь» академика:…

Он не ищет выразительных, ёмких слов и мало озабочен их гибким русским согласованием. Говорить о великом предмете нам бы стараться на уровне этого предмета. Если же «Заметки о стилистике» начинены такими выражениями, как «общесоциальные и эстетико-художественные перспективы», «структурно-стилистические точки зрения», «массовые коммуникации в современной мировой культуре», «в силу значительной интеграции»… – то такие «Заметки» угнетают наше чувство языка, затемняют предмет, вместо того чтобы его разъяснить, горчат там, где надо сдобрить.

(Александр Солженицын. Собрание сочинений. Том десятый. Вермонт – Париж. 1983. Стр. 467–468)

Но чем, спрашивается, его «революционная экзальтация» лучше виноградовских «интеграций» и «массовых коммуникаций»?

Или вот – такой пассаж из той же его статьи 65-го года:…

Грамматический строй сохранял стойко то, что роднит наш язык с европейскими, но пренебрегал многими исконными своими преимуществами. Так, отглагольные существительные предпочитались среднего рода, долгие, на немецкий лад (когда их на-ениескопится кряду четыре-пять, выламывается язык и чуть ли зубы не болят), а мужского рода – краткие, сильные, поворотливые – опадали, терялись.

Кто скажетубывь(действие по глаголу),нагромоздка?Обязательно: «убывание», «нагромождение». Кто напишетдля сохрану?Нам подай «для сохранения». Иприноровканам не свычна, то ли дело «приноравливание»! Иперетаскмебели нам не так надёжен, как «перетаскивание».

(Там же. Стр. 469)

И вот – сам же нагнетает эти ненавистные ему отглагольные существительные среднего рода на-ение:«поведение», «самоограничение», «самоотречение», «существование». И зубы при этом у него не болят.

В этих своих письмах он не гнушается даже и советизмами. «Ваш переезд в Соединённые Штаты на постоянку…» пишет он в письме Н. Казанцеву. И правильно делает! Насколько это живее, выразительнее, чем уныло-казенное: «на постоянное место жительства». Но эта самая «постоянка» – она ведь не из того потерянного нами русского склада, ккоторому он призывает нас вернуться, а из ненавистного емусоветского говорка.Именно ему, этому советскому говоркусвычнее,как выразился бы в этом случае сам Александр Исаевич, несберегательная книжка,а – сберкнижка, нестоловая,а –столовка,некомиссионный магазин,а –комиссионка…И тьма тьмущая других таких же, прочно вошедших в наш языковой обиход выразительных, живых и гибких словообразований: «планёрка», «летучка», «продлёнка», «десятилетка», «гражданка» (гражданская жизнь, не военная:«Ушел на гражданку», «Отвык от гражданки»),«вертушка» (о телефонах правительственной связи), «времянка», «Ленинка» (о Государственной библиотеке имени В. И. Ленина), «загранка» (о заграничной командировке).

Естественный, живой и гибкий язык солженицынских писем свидетельствует о том, что пресловутый «словарь языкового расширения», ставший доминантой языка его художественной прозы, – это РЕЧЕВАЯ МАСКА, которую в любой момент он легко может снять. Или решить, что в этом случае её надевать не стоит. Или даже просто позабыть её надеть.

Такая РЕЧЕВАЯ МАСКА в художественной прозе – явление не новое. У литературоведов для его обозначения есть даже специальный термин:сказ….

СКАЗ – особый тип повествования, строящегося как рассказ некоего отдаленного от автора лица (конкретно поименованного или подразумеваемого), обладающего своеобразной собственной речевой манерой…

Обращение к СКАЗУ часто связано со стремлением писателей нарушить сложившуюся консервативную «среднюю» литературную традицию, вывести на сцену нового героя (обычно удаленного от книжной культуры) и новый жизненный материал. СКАЗ даёт этому герою возможность свободного самовыявления, осуществляемого в основном путём воссоздания его индивидуальной речевой манеры, непривычной для читательского сознания…

Образцы такого рода СКАЗА – рассказы М. Зощенко 20-х гг., Б. Житкова, Л. Пантелеева («Пакет», «Часы»), продолжающие юмористический сказ, идущий от Н. С. Лескова.

(Краткая Литературная Энциклопедия. Т. 6. М. 1971. Стр. 877)

У речевой маски Солженицына с этим художественным явлением нет ничего общего.

Разве только по грандиозности замысла, толкнувшего его на создание этой своей речевой маски, его можно сравнить с Зощенко.

У того замысел тоже был грандиозный….

М. ЗОЩЕНКО – М. ГОРЬКОМУ

30сентября 1930 г.

Я нарочно, для собственного успокоения, прочёл недавно чуть ли не все биографии сколько-нибудь известных и знаменитых писателей. Я, конечно, не хочу равняться ни с кем, но вот ихняя жизнь на меня очень успокоительно подействовала и привела в порядок. В сущности говоря, страшно плохо все жили. Например, Сервантесу отрубили руку. А потом он ходил по деревням и собирал налоги. И, чтобы напечатать своего «Дон-Кихота», ему пришлось сделать льстивое посвящение какому-то герцогу. Данте выгнали из страны, и он влачил жалкую жизнь. Вольтеру сожгли дом. Я уж не говорю о других, более мелких, писателях.

И, тем не менее, они писали замечательные и даже удивительные вещи и не слишком жаловались на свою судьбу. Так что, если бы писатели дожидались золотого века, то, пожалуй, от всей литературы ничего бы и не осталось.

Вот это привело меня в порядок, и я понял, что надо работать при всех обстоятельствах и вопреки всему…

В этом смысле я давно уже перестроил и перекроил свою литературу. И из тех мыслей и планов, которые у меня были, я настругал множество маленьких рассказов. И я пишу эти рассказы не для того, что мне их легко и весело писать. Я эти рассказы пишу, так как мне кажется – они наиболее удобны и понятны теперешним читателям…

Дорогой Алексей Максимович, простите, пожалуйста, меня за многословие и за эту всю литературную философию. Мне очень давно хотелось вам об этом написать и сказать. Меня всегда волновало одно обстоятельство. Я всегда, садясь за письменный стол, ощущал какую-то вину, какую-то, если так можно сказать, литературную вину. Я вспоминаюпрежнюю литературу. Наши поэты писали стишки о цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные и даже страшные люди. И тут что-то такое страшно запущено.

И все это заставило меня заново перекраивать работу и пренебречь почтенным и удобным положением.(Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М. 1963. Стр. 161–162)

Тут сразу бросается в глаза сходство – даже не сходство, а кровное родство – стилистики этого зощенковского письма с той «речевой маской», которая характеризует стилевые особенности его художественной прозы. Эффект этот не так разителен, как у Хлебникова, Платонова и Пастернака, но все же достаточно очевиден.

Главные стилевые особенности этой своей «речевой маски» сам Зощенко характеризовал так:…

…вся трудность моей работы свелась главным образом к тому, чтобы научиться так писать, чтобы мои сочинения были всем понятны. Мне много для этого пришлось поработать над языком… Я немного изменил и облегчил синтаксис… Это позволило мне быть понятным тем читателям, которые не интересовались литературой. Я несколько упростил форму рассказа (инфантилизм?), воспользовавшись неуважаемой формой и традициями малой литературы.

(М. Зощенко. Возвращенная молодость)…

Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным.

(М. Зощенко. О себе, о критиках и о своей работе)