Феномен Солженицына

Тут надо ещё принять во внимание особое отношение Александра Исаевича к критике.

Критику, вообще-то говоря, мало кто любит. Что говорить: выслушивать комплименты куда приятнее, чем прислушиваться к критическим замечаниям, а тем более соглашаться с ними.

Но настоящему художнику комплименты не нужны. То есть нужны, конечно. Но они его не греют. Во всяком случае, куда больше, чем комплименты и даже восторги, его душу греет понимание читателя. И за это понимание, – если он таковое почувствовал, – он готов простить ему любую критику, любые, даже несправедливые придирки.

Но Александру Исаевичу одного только понимания было мало. Ему нужна была победа. Выражаясь языком военных реляций, полная и безоговорочная капитуляция. И всякого своего читателя, который к такой полной капитуляции не был готов, он тут же, сходу зачислял во враги.

Случилось так, что в то самое время, когда я писал этот раздел этой главы, у меня в руках оказалась только что вышедшая в свет книга: «Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987».

Я накинулся на неё с жадностью и проглотил, что называется, единым духом. Немудрено: обоих участников этого многолетнего эпистолярного диалога я хорошо и близко знал. И обоих высоко ценил. О своих отношениях с Лидией Корнеевной я уже не раз упоминал на этих страницах. А Алексей Иванович Пантелеев, автор самых любимых книг моегодетства («Республика Шкид», «Пакет», «Часы») стал героем первой моей маленькой монографической книжечки: с этого и началось мое с ним знакомство.

Читая эту «Переписку», я чуть ли не в каждом письме натыкался на имена хорошо мне знакомых, а иногда и близких людей.

Во многих письмах мелькало и имя А. И. Солженицына.

Чаще, впрочем, они в своих письмах называли его не по имени – и не по фамилии. Для обозначения этого героя их переписки было у них свое, особое слово: «Сверхрадость».

Началось это с того, что Алексей Иванович, оказавшись однажды ненадолго в Москве, посетил Лидию Корнеевну, а у неё в то время гостил Солженицын, с которым ему, таким образом, представился случай познакомиться, о чем в одном из писем к ней он высказался так:…

Короткий визит наш к Вам был озарен неожиданной, дополнительной радостью, сверхрадостью.

(Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987. М. 2001. Стр. 277)

С этого и пошло. И иначе как «Сверхрадость» они с этого момента в своих письмах Александра Исаевича не называли.

«Нас посетила Сверхрадость», – мимоходом сообщает в одном из писем Л. К.(Стр. 315).

«Не напомните ли Вы мне, какие положительные отклики о «?berfreude»(«Сверхрадости». – Б. С.)были в нашей прессе», – вторит ей Алексей Иванович.(Стр. 321)

А одно из своих писем, ещё даже не начав его, только поставив дату, Л. К. отмечает:

«11 дек. 73. День рождения Сверхрадости».(Стр. 381).

В оценке «Сверхрадости» – и его книг, и его общественного и личного поведения – они неизменно бывали единодушны. Но однажды возник у них по этому поводу такой диалог….

ИЗ ПИСЬМА А. И. ПАНТЕЛЕЕВА – Л. К. ЧУКОВСКОЙ.

3марта 1969 г.

Меня интересует такой вопрос.

Я знаю, как трудно такому большому таланту, как А. И., жить без читателя (широкого), но ведь писателю нужны не только читатели-почитатели, но и критика (Вы понимаете, конечно, что я имею в виду не Кожевникова или Корнейчука). Принимает ли он её? Терпим ли он к ней? Когда-то я спорил с Александрой Иосифовной, которая критиковала с присущею ей нервностью некоторые страницы «корпуса». Я не соглашался. А на днях по радио (кстати сказать, в отвратительном чтении диктора) страницы, где рассказывается окаком-то «романе» Костоглотова, и был огорчен тем, что эта «история любви», сохраненная мужской памятью автора пошла в такую широкую аудиторию.(Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987. М. 2011. Стр. 282–283)…

Л. К. ЧУКОВСКАЯ – А. И. ПАНТЕЛЕЕВУ

16марта 69 г.

Дорогой Алексей Иванович, постараюсь ответить на Ваш вопрос.

Он – человек чрезвычайно умный и потому критику любит, ценит, очень обдумывает. Мелким самолюбием, к счастью, не ослеплен.Хочеткритики. И при этом, к сожалению, Вы попали в больную точку: с критикой неблагополучно.

Причины сложны.

Прежде всего: работает он по 12–14 часов в сутки. (Я не преувеличиваю.) У него «план», от которого он не отступает, в «план» входят и дни нерабочие, но они тоже наполнены и переполнены. Поэтому критиков своих он ставит в положение ответственнейшее, да и технически труднейшее. Не всякий способен выдержать требуемые темпы.

Но даже и не в этом главная трудность – во всяком случае, для меня…

У него не только жизненный опыт другой (и огромный), у него и пути мысли совсем другие. Даже к тому, в чем мы совпадаем, он пришел другим способом, по другой дорожке. Вот я, Александра Иосифовна, Туся, Фрида – все мы при разнице характеров люди одного типа образования, уровня интеллигентности; мы на один и тот же манер, любим, скажем, стихи – и список любимых поэтов у нас в обшем один, хотя и с вариантами. Он любит вещи другие, не любимые нами или даже незнакомые нам, а нашими любимыми он не живет.И многого просто не знает. (Хотя вообще узнает все, что хочет узнать, со сверхъестественной быстротой и легкостью. Он образован, читает то, что ему нужно, а «просто так» – нет.)

Слух к языку гениальный. Вкус, на мой взгляд, недостаточный. Иногда на его суждениях видишь печать провинциализма, дурного воспитания, убогой среды.

Анна Андреевна когда-то говорила мне: «– Лев Толстой, конечно, был полубогом, но иногда в него вселялся дух одной из его тетушек».

Так и тут. Гениальный ум – и вдруг вы чувствуете душевные и умственные навыки, суждения, всосанные с молоком матери в провинциальном южном глубоко обывательском городе. И становитесь в тупик от неожиданности и досады…

Живет он трудно, очень жестоко к себе и доблестно. Оторвавшись от работы, приезжает в Москву по делам и старается в 3 дня прокрутить то, на что надо по меньшей мере дней 10. По улицам не идет, а бежит, с друзьями говорит скороговоркой: ему некогда, он торопится обратно, к прерванной работе, домой. От спешки и городской жизни, которую он не переносит, у него постоянно повышается давление, он перестает спать…

Всё это я пишуВам,только Вам, дорогой друг, потому что я уже имею опыт, уже видела, как самые простые вести о нем превращаются в глупых устах в черт знает что и глубоко его ранят. А ран у него и так довольно, и без яда сплетен.

Если бы я верила в Бога, я молилась бы за него. А так – только могу беспрерывно тревожиться – и то про себя… Вслух – запрещено.(Там же. Стр. 283–285)

Как уже не раз было говорено (да и из этого её письма это видно), Солженицына Л. К. боготворила. Но, будучи человеком исключительной правдивости, солгать (даже веря, что это будет «ложь во спасение»), не могла.

Эта нелицеприятная характеристика её кумира интересна вся, целиком, со всеми её ответвлениями и подробностями. Но сейчас я хочу выделить только одну её фразу:…

Слух к языку гениальный. Вкус, на мой взгляд, недостаточный.

Фраза, по правде говоря, странноватая.

Не сама по себе, а именно применительно к Солженицыну, у которого многочисленные провалы вкуса, часто вопиющие, связаны как раз с полным отсутствием вот этого самого «слуха к языку».

Обладая таким слухом, он не смог бы, – рука бы не повернулась! – написать, что «государь облегчился». Разве только, если бы хотел сообщить, что у его императорскоговеличества в тот день хорошо работал желудок.

Или вот такой его языковой перл:…

…русские за границейусачиваютсяв чужеземную почву.

(Угодило зёрнышко промеж двух жерновов)

Обладая не то что гениальным, а самым элементарным «слухом к языку», можно ли не услышать, с каким русским глаголом невольно сопрягается – по звучанию – это выдуманное им уродливое словечко: «усачиваются».

И это не отдельные, более или менее редкие, случайные проявления некоторой, скажем так, причудливости егослуха к языку.