Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Я сидела на ступеньках госпиталя, поджидая материнский лимузин. Был прохладный ясный вечер, небо усыпано ранними звездами, воздух насыщен ароматом апельсинов. На подъездной аллее появилась машина. Дитрих, всем своим видом давая понять, что потрясающе красивая женщина — обезумевшая от горя жена, ворвалась в изолятор, где лежал ее муж. Хотя отец ее не узнал, она утверждала обратное. Доктора терпеливо рисовали ей картинки, показывали, где у него в мозгу образовались тромбы, где они произвели свое разрушительное действие. Пытались объяснить, почему — вопреки ее настояниям — в данном случае невозможно «немедленно» оперировать ее мужа.

Сжав губы, она подождала, пока врачи уйдут, и пронзила меня одним из своих взглядов: «И это твои обожаемые замечательные врачи? Да они просто идиоты! Они говорят, что не могут оперировать Папи, потому что не знают, как. Я советовалась с крупнейшими европейскими врачами. Все они пытались меня убедить, что американцы — лучшие нейрохирурги в мире! Чепуха — они полные профаны. Надо было мне самой давным-давно заняться здоровьем Папи».

Она сняла на ночь номер в отеле «Беверли-Уилшир» и страшно возмутилась, когда я твердо заявила, что возвращаюсь в свою комнату неподалеку от больницы. Весь следующий день она провела в хлопотах по устройству будущего своего мужа. Узнав, что я — ослушавшись ее приказания — не уничтожила собак, она пришла в ярость, но когда я стала настаивать, чтобы их вместо бойни отправили в специальный приют, согласилась отсрочить приговор. Потом, с глазами, сверкающими от непролитых слез, сообщила врачам, что после завершения австралийского турне намерена вернуться в Калифорнию, снять маленький домик в Беверли-Хиллз и посвятить остаток своих дней уходу за мужем, которого она будет вывозить на солнышко в кресле-каталке. В ее голосе звучала неподдельная нежность — она искренне верила каждому своему слову.

Мужчины-врачи, очарованные супружеской преданностью этой прекрасной женщины, таяли, слушая ее. Они были далеко не первыми, кто на протяжении долгих лет слышал из уст матери такие слова, а также изложение планов, которые она строила в отношении своего калеки-мужа. Ни калифорнийские врачи, ни те, кому впоследствии довелось слышать нечто подобное, не усомнились в подлинности этого идиллического сценария. Никто не сказал: «Посвятить свою жизнь уходу за немощным мужем — это прекрасно и заслуживает всяческого восхищения, но не лучше ли отдать все силы, чтобы помочь ему поправиться? Помочь подняться на ноги? Вместо того, чтобы вывозить в коляске на солнышко, помочь ему вновь обрести чувство собственного достоинства?» Она улетела в Австралию, я осталась.

В тот день, когда отца посчитали достаточно окрепшим, чтобы перевести в неврологическое отделение, я пришла к нему попрощаться. Надеясь, что отец уловит смысл моих слов, я стала говорить, что горжусь им, что восхищаюсь тем, как он любит жизнь, как героически за нее борется; я сжимала его здоровую руку, гладила здоровую щеку и мечтала, чтобы в моих силах было сделать для него что-то большее.

Вернувшись в Нью-Йорк, я не переставала внимательно следить за тем, как идут дела у отца, и дважды в день звонила матери в Австралию — сообщала последние новости. Она была абсолютно уверена, что он не выйдет из больницы, и с маниакальным упорством требовала расправиться с его собаками. Она ведь готова заплатить за то, чтобы их убили, «даже похоронили», — почему же я отказываюсь выполнить ее распоряжение? Что же касается отцовского дома, то нужно увезти оттуда все его имущество, а дом продать.

К счастью, мать была всецело поглощена гастролями, и мне довольно легко удавалось ее обманывать. Сколь бы непрактичным это ни казалось, моему отцу для выздоровления было необходимо, чтобы его дом, его вещи, его животные — все, чем он дорожил, — сохранились в целости до его возвращения. Можно сказать, это была соломинка, за которую он цеплялся — ничего другого у него в жизни не было.

Между тем в Нью-Йорк начали приходить дурные вести. Австралийские гастроли были на грани срыва. Мне позвонил разгневанный продюсер: мисс Дитрих постоянно всем недовольна — ее не устраивает звук, свет, оркестр, зрители, администраторы. Она оскорбляет всех подряд, она вечно пьяна — и на сцене, и вне ее. Билеты не распроданы, организаторы гастролей подумывают об отмене оставшихся концертов. Меня спросили, могу ли я взять на себя задачу подготовить к этому мать. Мы с преданным ей импресарио, посовещавшись, предложили продюсерам компромиссный вариант. Мы сделаем все возможное, чтобы уговорить мисс Дитрих сократить турне, и попытаемся сгладить самые острые углы, если они, в свою очередь, согласятся полностью выплатить ей предусмотренный контрактом гонорар. К счастью, им всем так хотелось от нее избавиться, что они смирились с потерями.

Теперь мне оставалось как можно деликатнее и как можно быстрее вытащить Дитрих из Австралии.

— Мэсси? Послушай. Они говорят, что билеты продаются плохо. О! Я совершенно с тобой согласна. Это исключительно их вина — они пожалели денег на рекламу. Да, афиш было решительно слишком мало, но… они готовы выплатить тебе гонорар полностью, даже если выступлений больше не будет. Почему бы не отнестись к этому спокойно? Забирай деньги и уматывай! Кому нужна вся эта нервотрепка? Тебе хватает забот с Папи. Возьми деньги, возвращайся в Калифорнию и поживи с ним!

— Что? Он в больнице, а у меня контракт! Я не могу бросить все в середине гастролей! Это они тебе сказали, что заплатят, но подожди, стоит мне уехать… Шиш я получу!

— Я настою, чтобы тебе вручили чек перед тем, как ты сядешь в самолет. И пусть это будет последняя из наших забот.

— Нет! У меня контракт! Я должна ехать в Канберру, а потом открывать сезон в Сиднее. Им не удастся от меня избавиться! Да как они смеют! Я тебе запрещаю иметь дело с этими гангстерами! — и она швырнула трубку.

Накачавшись дарвоном, дексамилом и «скотчем», мать 24 сентября 1975 года выступила в Сиднее. Майк Гибсон опубликовал в «Дейли Телеграф» совершенно справедливую рецензию об этом концерте. К сожалению, и эту рецензию она заслужила.

Через пять дней после этой разгромной рецензии мать прибыла в театр на вечерний концерт. Моя подруга — наша спасительница прилетевшая в Австралию из Канады год назад, в это время как раз была в Сиднее и предложила заменить меня в качестве «сторожевого пса» при матери и помочь ей одеться. Мать, совершенно пьяная, сидела в своей уборной, тщетно пытаясь протрезветь с помощью черного кофе; с ней была подружка одного из музыкантов. Они вдвоем кое-как запихнули Дитрих в корсет и надели платье. Затем, при первых звуках музыкального вступления, донесшихся из громкоговорителя, вышли из уборной, с двух сторон поддерживая свой драгоценный груз. Добравшись до кулис, они поставили мать возле занавеса. Внезапно она пошатнулась и упала.