Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

В тот вечер она пела в «Шримпс Казино», где в воздухе витал слабый запах жаркого из молодого барашка. Повара улыбались своему ежевечернему посетителю — все они получили фотографии с автографом и были ее поклонниками. Озабоченные официанты, суетливые помощники официантов, завидев «экипаж» и узнав звезду, поспешно уступали ей дорогу. Мать не тревожило, что эти люди ее видят: она знала, что они будут держать язык за зубами; кроме того, она всегда превосходно себя чувствовала на кухнях. Я катила ее кресло посреди суматохи и резких запахов и гадала, вспоминает ли сейчас она, как я, все те кухни, через которые мы прошли — смеющиеся… молодые… давным-давно.

Закончив последнее турне, мать вернулась к себе в парижскую квартиру. Пол закончил школу и влюбился… в «шевроле»; Дэвид мечтал поскорее очутиться в нашем летнем домике, в своей любимой бухте, где так хорошо ловится рыба. Я поручила нескольким надежным людям разбавлять материнский «скотч» и ограничивать ее в приеме таблеток. Теперь ее любимцем был дарвон: она потребляла сотни красно-серых капсул, ела их как конфеты, запивая виски. В сочетании с разнообразными снотворными такая смесь была просто опасна для жизни. Все мои парижские «агенты» получили надлежащие инструкции и мой номер телефона на крайний случай. Я уехала на Лонг-Айленд, будучи уверена, что уж это лето 1975 года смогу провести с семьей.

Десятого августа у моего отца произошло сильнейшее кровоизлияние в мозг, врачи «скорой» оказали ему первую помощь и отвезли в ближайшую к дому больницу — Госпиталь Креста Господня в Сан-Фернандо Вэлли. Шансы на то, что он выживет, были ничтожны. Я позвонила матери, с максимальной деликатностью сообщила ей о случившемся и сказала, что отправляюсь в Калифорнию. Она заплакала. Потом сказала, что останется в Париже и будет ждать от меня известий.

Мой сын Майкл встретил меня в аэропорту и отвез в Вэлли. Отец был еще жив. Правая сторона парализована, отнялась речь — но пока живой. Я позвонила матери и насколько могла ее обнадежила, скрыв, что отец в критическом положении — главной моей задачей было смягчить удар. Она же только спросила: «Репортеры уже в больнице?» Когда я сказала, что репортеров там нет, она не слишком в это поверила, заявила, что я должна держаться настороже и всячески ограждать от них Пап и, и потребовала, чтобы я звонила ей каждые полчаса, она же остается в Париже и не отойдет от телефона, пока я не сообщу ей, что опасность миновала.

Я облегченно вздохнула — ведь я уже лихорадочно раздумывала, как бы помешать ей примчаться к постели умирающего мужа. Однажды, очень давно, в один из тех редких периодов, когда мы с отцом беседовали как добрые друзья, он сказал мне:

— Катэр, когда я умру, позаботься, чтобы твоя мать не увидела меня в гробу.

Это было самое меньшее из того, что я готова была для него сделать.

Майкл дал мне монеты для телефона-автомата, напомнил, что разница во времени между Калифорнией и Парижем девять часов, и уехал на службу.

Подавленные вероятным грядущим горем, родственники больных, собравшиеся под дверями реанимационного блока, ощущают своеобразную близость. Они могут не знать имен друг друга, могут больше никогда в жизни не увидеться, но в период печального бдения между ними возникает тесная связь.

Мы шептали друг другу банальные слова утешения, в которых каждый из нас нуждался, вместе молились, делились кофе и бумажными салфетками. Началось долгое ожидание результата схватки между жизнью и смертью.

Мне разрешили раз в час проводить пять минут у постели отца. Я держала его здоровую руку и, наблюдая, как он борется за жизнь, произносила слова, которых — я знала — он не понимает, и тем не менее повторяла:

— Папиляйн, я здесь. Это я, Катэр. Я здесь. Все будет хорошо, обещаю, все будет хорошо.

Я воображала, что это ему поможет. После каждого такого посещения я звонила в Париж. Мать постепенно успокаивалась, свыклась с мыслью, что отец в критическом состоянии, и начала отдавать распоряжения. Первое касалось его дневников. Ее пугало, что они могут попасть в ненадежные руки, будут прочитаны и все ее секреты окажутся наяву. И она велела мне покинуть свой пост, поехать к отцу домой и спрятать дневники в безопасное место. Я подумала, что жутковато вести себя по отношению к живому еще человеку так, словно он уже покойник, но заверила мать, что позабочусь о том, чтобы драгоценные дневники немедленно были изъяты, как она велела. Ничего подобного я делать не стала. У меня хватало других проблем — недоставало еще заботиться о репутации матери, боявшейся, как бы не обнаружилось, что она была далеко не самой идеальной женой.

Сиделки всегда опасаются, чтобы их больных не обокрали — поэтому мне вручили страховки отца, его бумажник, золотые часы и зубной протез. Я обнаружила отсутствие его большого перстня. Отец с ним никогда не расставался. Помню, как сверкал квадратной формы изумруд, когда отец в гневе размахивал рукой. Он хотел быть похороненным с этим перстнем на пальце. Но перстень исчез, и теперь я не смогу выполнить его просьбу — хотя он об этом никогда не узнает. Такие вот дурацкие мысли лезут в голову у постели умирающего.

Когда я позвонила матери в следующий раз, я не смогла сказать ей ничего нового. В отличие от нее. Мне было приказано проследить, чтобы отцовских собак отправили на бойню. С истинно немецкой педантичностью она очищала дом своего мужа. Думаю, поскольку сама она была далеко и не могла управлять ходом событий, ей хотелось хоть как-то в них участвовать. И я снова заверила ее, что немедленно выполню и это распоряжение, хотя вовсе не собиралась разрушать то, что отец любил.

Врачи охотно согласились выполнить мою просьбу: дать отцу умереть в покое, прекратив «героические» попытки его воскресить. Его причастили. Мы ждали. Час проходил за часом. Отец отказывался умирать и продолжал бороться.

Госпиталь Креста Господня — замечательная клиника с квалифицированным и самоотверженным персоналом, но для спасения парализованного семидесятивосьмилетнего старика, вопреки всему решившего выжить, требовалась больница с более современным техническим оснащением. Мы с врачами обсудили целесообразность его перевода в МЦКУ [40] в Вествуде. И решили, что, поскольку больной так отчаянно борется за жизнь, он заслуживает, чтобы ему были предоставлены все возможные шансы. Я занялась сложной подготовкой к переправке человека, находящегося на грани жизни и смерти, из одной больницы в другую. Через семь дней после удара, мой отец, подсоединенный к поддерживающим жизнедеятельность системам, был погружен в частную карету «скорой помощи». Никто не верил, что он выдержит предстоящее долгое путешествие. Я поехала с ним. Если ему суждено умереть по дороге, я должна быть при нем — Тами бы этого хотела.

Когда «скорая» с визгом затормозила у запасного входа в МЦКУ, отец был еще жив. Умелые руки подхватили носилки и внесли их внутрь. Пока я заполняла необходимые бумаги, отцу поставили капельницы и присоединили к аппаратам в блоке интенсивной терапии на четвертом этаже одного из крупнейших в мире медицинских центров.

Двадцать второго августа, через двенадцать дней после удара, отец пришел в сознание и понял: с Руди Зибером случилось что-то ужасное. Вот теперь начнутся настоящие мучения… впрочем, он этого, по-видимому, хотел, иначе зачем было так отчаянно бороться?

Я позвонила матери и сообщила ей эту невероятную новость. Она отказывалась верить. Она никогда не понимала истинной причины серьезных отцовских недугов. И сейчас, полагая, что это «всего лишь» очередной сердечный приступ, не могла понять, почему при этом его парализовало, почему он потерял речь и сознание. Поскольку она собиралась двадцать шестого начать в Мельбурне репетиции, я предположила, что по пути в Австралию она заедет в Лос-Анджелес, чтобы посмотреть на мужа собственными глазами, побеседовать с его врачами. Я догадывалась: для нее настала пора приступить к выполнению кое-каких супружеских обязанностей — кроме денег, которые она взамен этого платила.