А. Блок. Его предшественники и современники

Куликовом» всему предшествующему развитию Блока. Именно потому, что этот

цикл представляет собой как бы собирательную точку положительных свойств

всего движения Блока революционных лет, он вбирает в себя все ценное, что

накапливалось в предшествующем движении, причем это не простая

ассимиляция одних вещей и отбрасывание других, но переосмысление,

выстраивание пути, выявление в нем внутренней закономерности и

одновременно — качественное идейно-художественное перевооружение. Так,

скажем, «Осенняя воля» в таком выстраивании пути оказывается прямой

предшественницей «На поле Куликовом», но отсутствие у Блока в то время

четкой идейно осмысленной исторической перспективы переводит очень

близкий замысел в тему «духовного бродяжества». В более узкопоэтическом

плане, скажем, соотношение между конкретной изобразительностью и

обобщающими элементами в произведениях Блока переходного периода часто

оказывалось дисгармоническим. Крайнюю дисгармоничность, преобладание

«отвлеченности» Станиславский объяснял в «Песне Судьбы» общей

кризисностью; в цикле «На поле Куликовом», в связи с предшествующими

находками Блока в этом плане, возникает высокая художественная норма этих

соотношений. Скажем, в первом, ключевом ко всему циклу стихотворении

первая строфа пейзажная:

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога.

Дело не в том, что у прежнего Блока не было пейзажей такой силы и точности;

они были, в ряде случаев они часто оказывались и органически

скрещивающимися, соотносящимися с душевной, психологической и

философско-обобщающей темой стихотворения — как, скажем, в

стихотворении «Твоя гроза меня умчала…». Но иногда конкретное

изображение — скажем, в «Плясках осенних» — подчинялось отвлеченной

схеме, и тогда терялась эмоциональная сила воздействия и даже сама

конкретность. Цитированная выше строфа напоминает «Осеннюю волю», там

подобный пейзаж раскрывал и душевную смуту «рассословленного»

трагического бродяги. Здесь он переходит в тему трагедийного единства

личного и общего, истории и современности; такая связь разных планов

стиха — конкретно-изобразительного и общего, «отвлеченного» — становится

отныне и общей нормой, главной линией в соотношениях конкретной

изобразительности и обобщающе-философских элементов в стихе Блока

вообще. Это норма на будущее развитие Блока, — однако именно в этом

переломном моменте в свете найденной нормы, выясняется также, что она была

и внутренней тенденцией, пробивавшейся сквозь иные тенденции в прошлом.

Все дело в том, что художественно осознанное трагедийное единство личного и

общего, современности и истории — новое мировоззренческое качество,

выявляющееся в итоге кризиса 1908 г.

В самом ключевом к циклу стихотворении соседство первой, пейзажной

строфы со второй, обобщающе-философской, выявляет соотношение

жизненной конкретности и «отвлеченности» как общую перспективу истории:

О Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь — стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

«Стрела татарской древней воли» — здесь поэзия раннего этапа русской

истории; так исторически «прикрепляется» «скудная глина желтого обрыва» —

это не Русь вообще, но древняя Русь; путь в ней «ясен», потому что обнаженно

просты отношения, это земные отношения «воли»; они просты и для «татар», и

для того, от чьего лица идет лирическое повествование. Поэтому так прям и

ясен стык: «О Русь моя! Жена моя!» Ясны отношения личного и общего.

По сей день продолжаются споры по поводу закономерности подобного

решения проблемы личного и общего. Свое неприятие лирической формулы

Блока «О Русь моя! Жена моя!» И. Сельвинский выразил так: «Меня… коробит

от того, что моя родина оказывается… женой Александра Александровича»166.

К. Чуковский совершенно резонно отводит такую критику: «Какого Александра

Александровича? При чем здесь Александр Александрович? Кто дал нам,

читателям, право отождествлять писательское “я” с житейской личностью

данного автора? При этаком критическом методе нетрудно объявить великого

поэта негодяем, так как в блоковской “Клеопатре” написано: “Я сам, позорный

и продажный…”»167.

В этом споре, разумеется, прав К. Чуковский: отождествлять «я»

художественного произведения с реальным жизненным «я» самого писателя не

следует никогда, поскольку в художественном произведении всегда

присутствует идейно-художественное обобщение, а не фотография внутреннего

мира самого писателя. В данном же конкретном случае такое отождествление

неправомерно вдвойне: в стихотворении Блока со словами «Жена моя!»

обращается к России драматизированный лирический персонаж, который еще и

«прикреплен» совершенно точно к определенному и очень давнему этапу

истории. Это ведь человек эпохи Куликовской битвы был в таких простых и

ясных отношениях со своей страной, так непосредственно представлял весь

народ. В современности, по прямому смыслу построения Блока, следует

добиваться таких же непосредственных отношений, но их в такой именно

форме все-таки нет, все более осложнено, запутано, неясно168. И. Сельвинский

игнорирует тут не только законы искусства, но и историю, не только

поэтический замысел вообще, но и своеобразный замысел Блока.

В лирической трагедийной композиции цикла совершенно особенная роль

отводится первому стихотворению. Это в своем роде экспозиция и завязка всех

идейных и художественных тем цикла. Тема личного и общественного здесь

дается через соотношение этапов истории. И прежде всего поэтому здесь нет и

не может быть никакого «Александра Александровича». Эпоха «древней воли»

и ее обобщенный персонифицированный человек соотнесены здесь с

современностью и ее — столь же обобщенным — человеком. Главная

индивидуально-поэтическая тема данного стихотворения — это тема характера

«боя», характера жизненных отношений, возникающих в эпоху «древней воли»:

по Блоку, они настолько прозрачны и ясны, что дают как бы наиболее общий,

166 Сельвинский И. Неточная точность или просто вольность —

Литературная газета, 1963, 5 окт., с. 4.

167 Чуковский К. Мой ответ. — Литературная газета, 1963, 29 окт., с. 3.

168

Примечательно, что в черновом наброске стихотворения

(см. комментарий В. Н. Орлова — III, 588) Блок гораздо резче и прямолинейнее

соотносит личное (связанное со сложными взаимоотношениями с Л. Д. Блок) и

современное — с историческим. Черновик теснее связан с «Песней Судьбы»,

чем окончательная редакция. В движении замысла и здесь видно становление

нового качества в поэзии Блока.

«отвлеченный» абрис, рисунок исторической судьбы России.

Персонифицированный герой цикла — воин Куликовской битвы — здесь

выступает от имени всего этапа в целом и одновременно представляет «вечный

бой», т. е. и будущее России, ее последующие этапы; образно ранний этап в

развитии стихотворения представлен «степной кобылицей»:

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Тема «древнего боя» перерастает в тему современной трагедии. Герой-персонаж

на этом этапе «древней воли» не боялся «мглы ночной и зарубежной» потому,

что у него были ясные и простые отношения с народом, с Русью — «женой»;

всю поэзию и силу характера персонаж в его «общей» грани находит в

исторической перспективе, без нее его просто нет, она вошла в самую его душу,