Революционное самоубийство

Пока все были в полном замешательстве, я вернулся в зал и подошел к Делу Россу, сидевшему на свидетельском месте. У бедного брата глаза округлились от страха. «И почему же ты сидишь здесь, брат? — спросил я его. — Мы боишься?» Тут вмешался детектив и сказал Россу не слушать меня, но я продолжил. «Почему ты подчиняешься ему, когда он затыкает тебе рот? Я тебя вовсе не ненавижу, я люблю тебя, брат». Полицейские увидели, что мои слова воздействуют на Росса, и увели его.

Когда зал суда опустел, Гэрри отправился в свой офис в Сан-Франциско. Мой план сработал. Я добился перерыва в слушаниях, и теперь у Гэрри было время на поездку. Все было под контролем, несмотря на то, что повсюду была полиция и, казалось, судья не понимал, что происходит. Я поднялся наверх в тюрьму и сказал охранникам открыть мою камеру. Но они хотели, чтобы я подписал документы, подтверждающие мое возвращение в тюрьму и, следовательно, отмену залога. Я отказался подписывать какие-либо бумаги. «Просто посадите меня в камеру», — сказал я. Тогда они открыли камеру для меня и сказали, что подождут несколько часов, пока Гэрри ездит за показаниями, а потом, если я не подпишу необходимые документы, они вышвырнут меня отсюда. Я лег на койку и заснул.

Гэрри тщательно искал и пленку, и письменную запись его беседы с Делом Россом в 1968 году, но не смог их обнаружить. Несколько недель назад его офис взломали и ограбили — показания Росса попали в число украденных вещей. Так что он вернулся в Окленд с пустыми руками, но не лишенным уверенности. Суд возобновился, начался перекрестный допрос Росса. У нас не было поводов волноваться. Даже без показаний, данных моему адвокату, свидетель Росс выглядел настолько странно, что доверия к себе так и не вызвал. Для начал он повинился суду, что солгал час назад. Он был виновен в лжесвидетельстве не раз и не два, а семнадцать раз. Далее, он признался в том, что боится окружного прокурора и всех присутствующих в зале — и судью, и присяжных, вообще всех. Словно этих признаний было мало, Росс попросил у судьи разрешения обратиться к суду с вопросом. Судья удовлетворил просьбу свидетеля. В зале воцарилась тишина. Затем, обводя зал взглядом, Росс спросил: «Есть здесь кто-нибудь, кто верит в истину? Не могли бы вы поднять руку?» Уж такого ненормального поведения от Росса никто не ожидал, поэтому все застыли, ошеломленные. Никто не сделал никаких движений и не заговорил, кроме окружного прокурора. Он поднял руку и сказал: «Мистер Росс, я верю в истину». Судья наклонился и сказал Уайту опустить руку. Росс продолжил: «Ведь я не знаю сам, что есть правда».

Этим поступком Росс окончательно дискредитировал себя как свидетеля. Мне жаль было видеть его настолько потерявшим человеческий облик. Росс казался мне живым примером того, что американское общество может сделать с угнетенными и бедными людьми. Недостойное злоупотребление властью — и слабый человек доведен до ужаса. Этому человеку терять-то было почти нечего, но он панически боялся лишиться и этой малости. Жизнь научила его бояться тех, кто контролирует общественные институты, и подчиняться им. Наконец, он столкнулся с решающим испытанием. Оно напоминало все незначительные, но унизительные решения, которые Россу приходилось принимать раньше. У него не было внутреннего источника, откуда он смог бы черпать силу для сопротивления. Он опять сдался, и последнее поражение привело его к страданию и позору.

После такого грома среди ясного неба всем требовалась передышка, так что на выходных суд решил не собираться. В тот же день, когда я размышлял о том, что случилось с Россом и как обвинение им манипулировало, мне пришла идея. Осуществление моего плана должно было привести к завершению суда. Меня даже могли отправить обратно в тюрьму, но зато я чувствовал, что сделаю важное политическое заявление. Как только в понедельник утром суд вновь приступит к работе, я встану и объявлю о наложении гражданского ареста на прокурора за подстрекательство и содействие в уголовном преступлении, а именно — в использовании на суде ложных показаний Дела Росса. Затем я попрошу судью помочь мне арестовать прокурора. Судья непременно откажется, так что я обращусь к присяжным за помощью в наложении гражданского ареста на прокурора и судью. Мои действия были призваны показать публике, насколько трудно обычному гражданину добиться в судах правосудия, когда те, кто обвиняет его, нарушают закон, чтобы добиться обвинительного приговора. Это не была бы просьба о помощи, а обращение к человеческому чувству справедливости. Подобное политическое послание оказало бы сильное воздействие на сознание людей.

Адвокаты скептически отнеслись к моему плану, но согласились проверить его с юридической точки зрения. Я хотел, чтобы у моего выступления в суде была твердая юридическая база. Однако, проконсультировавшись с законом, адвокаты сказали мне, что окружного прокурора или судью невозможно подвергнуть гражданскому аресту. Они были представителями судебной власти, и лишь большое жюри могло предъявить им обвинение. После этого я отказался от своей задумки, хотя по-прежнему был убежден в том, что она была неплоха. Что еще оставалось делать, если служители закона могли безнаказанно его нарушать, а простые граждане не могли найти на них управы? Если бы существовала возможность арестовать окружного прокурора и судью, я бы это сделал, несмотря на то, что, вероятно, потом отправился бы в тюрьму. Зато я бы наглядно указал на необходимость революционного правосудия.

В дальнейшем судебные слушания обошлись без заметных событий. Те же самые эксперты, проводившие баллистическую экспертизу, давали те же самые показания. Слушать их было еще утомительнее, чем раньше. На этот раз наша защита была гораздо короче по сравнению с первым разом. Сначала мой адвокат пригласил меня давать показания, и я рассказал, как все было на самом деле. Потом прокурор Уайт приступил к перекрестному допросу. Он использовал немало чисто судебных фокусов, но он не слишком преуспел в своих попытках подорвать доверие к моим показаниям. Я не отступил от них ни на йоту. Уайту недоставало изысканности и умения Лоуэлла Дженсена. В результате наша беседа не была ни напряженной, ни взаимно стимулирующей.

Присяжные совещались довольно долго в свете того, то это был уже второй процесс и обвинений против меня выдвигалось меньше. Чем дольше они обсуждали решение, тем крепче становилась моя уверенность в том, что кто-то из присяжных настаивает на снятии обвинений. Наконец, присяжные вернулись в зал суда и сообщили судье, что они оказались в безвыходном тупике: одиннадцать из них были за обвинительный приговор, но один выступал за снятие обвинений. Судья объявил, что присяжные не вынесли единогласного решения, закрыл суд и распустил жюри. Меня ждал третий судебный процесс.

На третьем процессе события развивались в нашу пользу. Набившее оскомину шоу началось по новой: опять прокурор Дональд Уайт, свидетели Герберт Хинс, Генри Гриер и Дел Росс и прочая «группа поддержки». Вместе с тем, происходящее все больше стало напоминать сцену из Кафки. На этот раз в сценарии произошел сбой. Сюжет стал развиваться так, как нужно было нам. И первый звоночек, сигнализировавший о переменах, прозвенел тогда, когда офицер Хинс забыл свои слова.

На первом и втором суде Хинс твердил, что Джин Маккинни и я были единственными участниками инцидента, за исключением самого Хинса и Фрея. А на третьем процессе Хинс вдруг сказал, что припоминает еще одну личность, которая была на месте происшествия. Это был мужчина, одетый в светлую желто-коричневую куртку, но он не был пассажиром в машине, которую я вел. Информация об этом третьем персонаже всплыла во время перекрестного допроса Хинса Чарльзом Гэрри. Осознав, что он сказал не положенные ему по сценарию слова, Хинс смутился и от стыда склонил голову. Вскоре после этого, когда суд ушел на перерыв и присяжные тоже покинули зал суда, окружной прокурор схватил Хинса за шиворот и стал ругать его при открытых дверях. Оговорка Хинса меняла все дело, и теперь я знал, что мы переиграем этого свидетеля, несмотря на показания Генри Гриера.