Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

Однако в следующий момент ситуация резко изменилась. Один Т-34 нас открыл и остановился, слегка раскачиваясь на подвеске, примерно в 30 метрах справа от нас. Пушка развернулась в нашу сторону, так что я заглянул прямо в жерло, немедленно крикнув водителю в ларингофон: «Полный газ, марш, марш!» Мы должны были — наш единственный шанс — сейчас же исчезнуть из поля зрения русских! Как уже говорилось, даже в смертельных ситуациях можно молниеносно соображать. Следующая мысль пронеслась в голове: последнее, что ты унесешь с собой с этой земли, — огненный шар, выстрел из русской пушки с расстояния в 30 метров, это означает: абсолютно смертельно. Мой водитель Шюле — один из лучших водителей полка — тут же привел в движение наш неповоротливый Т-IV. Он всегда, естественно, на всякий случай ставил машину на скорость, и теперь мы помчались на полном ходу навстречу группам русских танков. Мы прошли мимо русского в нескольких метрах, тогда как он отчаянно пытался развернуть пушку в нашу сторону. Мы, однако, вовремя исчезли из его поля зрения. В то время как в нескольких метрах справа и слева проезжали мимо все новые русские танки, мы развернулись за нашим «контрагентом», влепив ему с пятиметрового расстояния бронебойным снарядом по башне, в результате Т-34 буквально разлетелся на куски. Его башня чуть не упала на нашу пушку. Я пробормотал в переговорное устройство: «Больше он не попытается стрелять в нас!» Мой наводчик, ухмыляясь, кивнул. В такие моменты не думаешь о том, что только что отправил на тот свет четырех русских танкистов, сражавшихся к тому же за свою Родину, здесь действует лишь неумолимое «ты или я». Оно означает: «Если один из нас двоих пойдет к черту, то лучше бы это был ты!» Два моих других танка горели в непосредственной близости от нас.

И все же я ясно осознавал, что с вероятностью, граничащей с уверенностью, мы были следующими. Наш единственный шанс заключался теперь лишь в том, чтобы непременно оставаться в движении, так как отдельный русский танк из-за плохой видимости не мог быстро сориентироваться. Итак, мы пошли в массе русских танков на собственный батальон [408], выстроенный на упомянутом противотанковом рве примерно в 800 метрах позади и начавший теперь вести по спускающимся по склону русским стрельбу по мишеням. Под своим несколько забавным позывным на тот день, «Куниберт», я беспрерывно связывался по радио с другими ротами, прося не подбить нас, мы идем в группе русских. Тем временем мы отстреливали один русский танк за другим, когда они обгоняли нас. Они же были намного быстрее и маневренней, чем наш старый Т-IV. Тут раздался крик заряжающего: «Мне нужны бронебойные снаряды!» Надо знать, что в тесноте танка у заряжающего под рукой всегда находились 18–20 снарядов, часть из них, как уже описано выше, так называемые осколочные. Те годились лишь для использования против небронированных целей. Остальные снаряды были распиханы по всей машине. Теперь же, в крайне экстремальных условиях, заряжающему изо всех углов машины должны были беспрестанно подаваться бронебойные снаряды. Нужно ясно представить себе, что это значит, такой снаряд был около метра в длину и в тесноте танка чрезвычайно громоздким. Водитель должен был во время езды извлечь его из крепления и подать назад, наводчик должен был оторваться от прицельной оптики, в тот момент это означало, что экипаж машины был полностью беззащитным. Каждый раз, когда снаряд вновь был в стволе, мы останавливались и подбивали очередной Т-34. Лишь только у меня, как командира, имелся круговой обзор, я видел «товарищей с другой стороны», ехавших в нескольких метрах рядом с нами или обгонявших нас. Если бы хоть один из них воспринял нас, наступил бы в полном смысле слова «конец рабочего дня». По сути, у нас все еще не имелось шансов выжить. Однажды нас обогнал на несколько метров русский танк с противотанковой пушкой и пехотой на броне. Красноармейцы, опознав нас, испуганно смотрели прямо в жерло нашей пушки. «Остановись!» — прозвучала команда водителю, и вот уже раздался выстрел — на расстоянии не более 20 метров разрушительное прямое попадание. Мой новый наводчик Хоппе (мой испытанный наводчик Фельден выбыл за несколько дней до того по болезни, Боргсмюллер, уже по окончании боев за Харьков, был направлен в военное училище) стрелял отлично, поддерживаемый водителем Шюле, который со сказочной ловкостью вел неуклюжий танк среди хаоса горящих русских танков и своих машин. Радист Бергнер бушевал со своим пулеметом среди русской пехоты [409], а заряжающий Траутманн ничего видеть не мог, но с превеликим спокойствием доставал снаряды из самых дальних углов машины, чтобы как можно скорее вновь зарядить пушку; от этого зависела наша жизнь. Целей на кратчайшем расстоянии вокруг нас имелось больше чем достаточно. Теперь оправдала себя интенсивная боевая подготовка наших парней! Часто высмеиваемая муштра была предпосылкой того, что даже в крайней опасности и в самых экстремальных условиях каждый прием был исполнен предельно точно! Кто еще сегодня сможет понять восхищение, которое вызывало в то время успешное преодоление с замечательно слаженной командой чрезвычайно грозной ситуации, вроде этой, когда удача не изменила и повезло выжить! Заявленная экипажем в тот вечер благодарность за управление машиной в этой сумасшедшей битве явилась для меня самым дорогим признанием.

На поле приблизительно 800 метров длиной и 400 метров шириной разыгрался настоящий адский шабаш. Русские въезжали, если им вообще удавалось зайти так далеко, в свой собственный противотанковый ров, где они, естественно, становились легкой добычей нашей обороны. Горящее дизельное топливо распространяло густой черный чад — повсюду пылали русские танки, частью наехавшие друг на друга, между ними спрыгнувшие русские пехотинцы, отчаянно пытавшиеся сориентироваться и легко превращавшиеся в жертву наших гренадеров и артиллеристов, также стоявших на этом поле боя. Некоторых из этих бедных парней, спрыгнувших со своих танков, мы просто переезжали сзади, так как они, конечно, не считались с тем, что в группе их танков ехал немецкий танк. Все это представляло собой такую апокалиптическую сцену, какую в подобной концентрации очень редко приходилось переживать на войне! Атаковавшие русские танки — их должно было быть больше ста — были полностью уничтожены. Один из принимавших участие в атаке русских офицеров-танкистов заявил в упомянутой передаче ZDF: «Они шли на смерть». Наш командующий генерал, уже упоминавшийся «Папа Хауссер», в один из следующих дней якобы сам пересчитал с куском мела разбитые русские танки, настолько невероятной показалась ему доложенная цифра потерь противника. Поскольку все подбитые русские танки стояли позади передовой, он смог самолично удостовериться в том, как обстояло дело. Сообщения о количестве уничтоженных танков всегда, когда в деле участвовали несколько родов войск (танки, противотанковая оборона, артиллерия и т. д.), были несколько проблематичными. Поскольку каждый из участников охотно заносил подбитый танк на свой счет, это иногда приводило к двойному учету.

Мы с нашей машиной заняли, наконец, позицию за подбитым Т-34 и отсюда участвовали в уничтожении оставшихся русских танков. Вдруг мой наводчик воскликнул: «Мой глаз!» Мы получили неудачное попадание точно по выступу лобовой брони, который был важен для прицельной оптики. Оптика была с большой силой вдавлена назад и тяжело ранила наводчика, который в этот момент как раз прицеливался. Тем самым мы стали небоеспособны. Я вывел машину с передовой линии и отъехал на несколько сотен метров в укрытие. Там мне случайно попалась навстречу машина моей роты, только что вышедшая из мастерской. Я мог легко пересесть в другой танк, но должен был взять с собой всю свою испытанную команду за исключением наводчика, что привело к протестам остающегося экипажа. Так велика была тогда боевая готовность даже и переданных нам из Люфтваффе солдат, пришедших к нам не добровольно (сегодня так же опороченных, как и добровольцы). Стоит ясно представить себе: эти парни видели поле боя — настоящий ад — с того места, где мы стояли, и все же хотели остаться с товарищами и принять участие в бою.