Александр Дюма Великий. Книга 1

Но все это уже не так важно теперь, когда у Александра есть своя собственная трибуна. В конце июня Жирарден предложил ему место хроникера в «La Presse», чтобы рецензировать спектакли двух театров — Комеди-Франсез и «Порт Сен-Мартен» [172]. Плюс фельетон в утреннем воскресном номере «для написания исторических сцен, которые последовательно представят самые значительные для Истории Франции правления, начиная с Филиппа Валуа», то есть речь шла о продолжении «Галлии и Франции». Условия заслуживают упоминания: франк за строчку в рецензиях, франк двадцать пять сантимов за исторические фельетоны. Сразу же Александр снова завоевывает первенство в создании нового жанра: «La Presse» начала выходить, и я придумал для нее роман-фельетон.

Правда, первый опыт был не слишком удачным. Жирарден дал мне лишь один фельетон в неделю, и я дебютировал «Графиней де Солсбери», не самой лучшей своей вещью.

Роман мог бы состояться, имей я фельетон каждый день.

Раз в неделю он не имеет никакого смысла.

Но тем не менее другие газеты усвоили этот новый способ публикации».

Было бы слишком смело считать «Графиню де Солсбери» романом. На самом деле это последовательно соединенные, расписанные в лицах и упрощенные исторические факты, но типографическое расположение текста со всей очевидностью свидетельствует, что Александр быстро научился гнать строки. Финансовый подход может у кого-то вызвать улыбку, однако он обусловил самую концепцию романа, навязав стиль менее компактный, более описательный, то есть более удобочитаемый, как и более современный, чем частично и можно объяснить объем будущих больших произведений Александра.

Первый номер «La Presse» датируется 1 июля 1836 года. Уже на следующий день Александр рассуждает в газете «Об аристократической трагедии, буржуазной комедии и народной драме». Не следует вводить читателя в заблуждение: на сей раз Александр не выступает основоположником новых теорий, особенно тех, что противопоставляют буржуазную литературу пролетарской, скорее наоборот. Показав, что Расин и Корнель — выразители абсолютной монархии в театре, Александр ведет начало появления народа на французской сцене с «Фигаро» Бомарше. С приходом Революции народ осознает силу своей власти. «Ибо он добивается законов не только защищающих, но и агрессивных; ибо он знает, что перевеса в три голоса ему достаточно, чтобы пало правительство, а трех солнечных дней — чтобы пала династия». Возврат к прежнему порядку при Реставрации его обескураживает, он уходит из театров, пока не вовлечет его в свою бездну романтическая революция. Но только «поставленная цель остается далеко позади: народ требовал, чтобы его пустили в театр, а ему позволили театр завоевать; вместо того чтобы предоставить ему разумную долю участия в действии, все вершилось произвольно им одним. <…> Стремились к достижению свободы, а пришли к распущенности». Следовательно, «народу и драме в 1836 году для упрочения их могущества остается осмелиться сделать лишь одно: как можно меньше осмеливаться».

И вот вам победитель литературного Вальми, превратившийся не в предателя, наподобие Дюмурье, но в маршала Империи, вроде Келлермана. И это обуржуазивание театра вписывается в долгосрочную стратегию. Возвращение успеха после «Кина», позиция влиятельного критика в «La Presse» — необходимые предварительные этапы, прежде чем он вместе с Гюго сможет создать второй Французский театр, насущную необходимость которого Александр провозгласит 25 сентября. «Умерла ли трагедия вместе с Тальма?» — спросит он в декабре, намереваясь ее воскресить, ведь не просто так почтительно пообещал он Папе «Калигулу».

Умеренность позиции еще и потому, что, если хочешь получить субсидируемый властями театр, не следует эти власти отпугивать. Он на правильном пути. Если ему по-прежнему не удается добиться расположения короля-груши, благосклонность королевы Марии-Амалии не заставляет себя ждать. По приезде из Италии в начале года он дарит ей рисунок Жадена, представляющий часовню в Палермо, где был крещен Фердинанд. Как это мило, и Александр становится вдвойне желанным гостем. Мария-Амалия вздыхает, по секрету, ее старший сын внушает ей опасения. С момента его возвращения из Алжира она не узнает своего санитарного репатрианта. Он, всегда такой разумный, такой аккуратный, Александр поддакивает, теперь пустился во все тяжкие, достаточно на лицо посмотреть, на глаза в пол-лица, если так дальше пойдет, он вконец подорвет свое здоровье. Александр разделяет сей пессимистический настрой. И хуже всего то, что прежде такой послушный, теперь он совершенно не слушает мамочку и даже отца! Александр потрясен. Мария-Амалия умоляет его вмешаться, он ведь лучший друг Фердинанда и имеет на него влияние, единственный, кого послушается наследник престола. И Александр обещает невозможное. Небольшой заговор с хирургом Фердинанда Паскье, достаточно будет припугнуть недостойного молодого человека туберкулезом. Александр берет на себе сообщение этой страшной новости. Содержание его письма нам неизвестно, но Фердинанд его советам последовал, отправившись путешествовать в Германию подальше от папочки и мамочки.

Весьма серьезное происшествие на какой-то момент нарушает новое восхождение Александра к успеху. В высшей степени современные хищнические методы Жирардена вступают в противоречие с кодексом чести журналистов старой школы, наблюдающих внезапный отток своих подписчиков и снижение розничной продажи своих газет. «Le National» Карреля — не последняя, кто упрекнет в этом «La Presse». За сим последует дуэль на пистолетах. Жирарден ранен, Каррель — смертельно. До конца верный своим убеждениям, он наотрез откажется от священника и потребует гражданских похорон. Огромная толпа идет за его гробом. Александр — с низко опущенной головой. Как совместить проявление солидарности с главой умеренных республиканцев и сохранение своего места критика в «La Presse»? Со смертью в душе он умокнул перо в чернильницу и сочинил свой следующий фельетон, и тот, у кого всегда чистая совесть, подсказал ему первые слова.

Ида царит хозяйкой на улице Блё. Конечно, она — собственница и ревнивица, мучает Александра, чтобы он устроил ей ангажемент в Комеди-Франсез, но зато она взяла на себя заботу о двоих детях и умеет принимать гостей. Среди последних постоянно бывает Жерар де Нерваль, которому Александр присвоил прекрасное звание «человек сказок». Скорее всего своими странными историями Нерваль привлек к себе маленькую Мари, девочку, не слишком избалованную от природы; не зная никаких близких, кроме кормилиц, она сразу же привязалась к толстой Иде с ее внешностью доброй матушки. Зато с младшим Дюма, упрямым, золотушным, у нее отношения самые скверные. Чтобы утешить сына, Александр страшно его балует и тайком удирает повидаться с Виржинией Бурбье, возвратившейся из Санкт-Петербурга. Снова изнуряющие сцены с Идой и посланный в утешение Александру 18 сентября карцер на две недели, за то, что он постоянно пропускал дежурства в гвардии.

В тюрьме он начинает писать «Мои невзгоды в Национальной гвардии». Страшно смешно он рассказывает о всех своих расходах на различные виды гвардейской формы — конника, простого артиллериста, капитана, лейтенанта. Попутно отдает дань уважения Бастиду и Кавеньяку, принявшим его в четвертой батарее, «как братья; поэтому и к ним сохранил я братскую привязанность», как бы в уплату за свое отступничество от республиканцев. Июньские мятежи 1832 года он представляет здесь в версии, более соответствующей действительности. Приступы послехолерных осложнений, мучительная лихорадка, остаются и страшный голод, и то самое рыбное блюдо матлот, гремят выстрелы, будучи офицером, он спешит в свой корпус, в него стреляет Грий де Бёзлен, он укрывается в театре «Порт Сен-Мартен», «десять минут спустя я вышел через черный ход и отправился к г-ну Лаффиту».

Параллельно он продолжает выяснять отношения со своими собратьями критиками. «Один, скорее продажный, чем злобный, взял за правило не испытывать ни дружбы, ни ненависти; его хвалы и поношения тщательно пронумерованы: на всех висят этикетки», это про Шарля Мориса. «Другой, напротив, скорее злобный, чем продажный: он желчен по причине озлобленной немощи, экстравертного гнева, прогорклой ненависти; он хотел быть литератором, но смог стать лишь бумагомарателем», здесь мы узнаем Гюстава Планша. «Третий не продажен и не зол, он капризен, и не спонтанно, не будем заблуждаться на этот счет, а по расчету. <…> Лишенный истинного воображения, он придумал себе формальное; видя, что мысль от него ускользает, он поспешает за ней со стилем», и тут, вне всякого сомнения, речь идет о Жюле Жанене.