Фенэтиламины, которые я знал и любил. Часть 1

Потом я услышала, как Шура открывает холодильник на кухне, и подумала о том, чтобы приготовить ему ланч, но не осмелилась, вспомнив, что он сказал мне, и подозревая, что он еще не отошел от обиды. Я пыталась читать, но не смогла. Все, чем мы были друг для друга, друг с другом, перестало существовать. Запланированный мною финал, в котором Урсула приезжает и остается навсегда, а передо мной достойно и с любовью закрывается дверь в Шурину жизнь, может быть, и насовсем, никогда не станет реальностью. Вместо этого все заканчивалось тем, что я оказывалась страдающей и сбитой с толку жертвой с распухшими от слез глазами, которая не могла даже набраться смелости, чтобы собраться и уехать прочь, чего, несомненно, ожидал от меня Шура.

Уже наступили сумерки, когда в гостиную пришел Шура. Он сел в кресло и, как мог, попытался мне рассказать о том, что происходит.

- Элис, я сожалею. Тебе пришлось впервые столкнуться с той стороной моего внутреннего мира, которую я не в силах объяснить. Это порой случается со мной - такое странное состояние сознания, и я даже не знаю, что его провоцирует. Словно что-то темное берет во мне верх. Я чувствую абсолютное одиночество, и не могу никому и ничему верить; я полностью теряю способность доверять. Остается лишь раздражение, и я злюсь на всех, а больше всего - на себя самого. Что бы я ни делал, что бы ни планировал сделать, внезапно начинает казаться бессмысленным, бесцельным. Надеюсь, ты сможешь пережить это и простить меня за то, что я наговорил тебе и что могло причинить тебе боль. Порой ты действительно действуешь мне на нервы, как, уверен, иногда действую тебе на нервы и я, но я не собирался уязвлять тебя и заставлять тебя страдать. Я очень благодарен тебе - или буду благодарен, если опять смогу испытывать чувство благодарности - в общем, какая-то часть меня благодарит тебя за то, что ты осталась. Это все, что я могу сказать.

Я смотрела на размытое пятно, которое было на месте его скрытого в тени лица. Мне был виден лишь блеск его волос и бороды. Я была в шоке, мои мысли и чувства запутались в мешанине страха, горя и стыда. Я все еще ждала, что Шура окончательно меня прогонит.

Лишь мой внутренний Наблюдатель отследил сказанное. Он медленно переварил полученную информацию, сообщив мне, что я не должна уезжать, что Шурин взрыв не был окончательным приговором и что мне пора перестать реветь. Мне было сказано вести себя с достоинством, встать и подойти к нему, но не прикасаться.

Я встала и пересела на скамеечку около кресла. Колени Шуры оказались в нескольких дюймах от меня. Я спросила его: «Ты все еще в этой... в этой темноте или уже вышел оттуда?»

- Нет, боюсь, я еще не покончил с ней. Пожалуйста, потерпи меня таким еще какое-то время. Я буду признателен, если ты составишь мне компанию, даже если буду не слишком разговорчивым.

Его голос звучал непривычно невыразительно, тускло. Это называется депрессией. Это, без сомнения, острая депрессия. Но пока я лучше помолчу.

- Ничего, если я приготовлю тебе что-нибудь поесть?

Шура дернул головой и ударился о спинку кресла с криком:

«О, Боже мой, я не собираюсь есть! Ты не должна так испытывать меня; я чувствую себя просто чудовищем!»

- Прости. Я приготовлю тебе на ужин чуть-чуть еды.

Я смылась на кухню и сунула пару готовых замороженных обедов в духовку, после чего отправилась в ванную, причесалась и немного подкрасила губы (Шура не любил макияж в принципе, так что я лишь слегка провела помадой по губам, чтобы убрать с них бледность). А вот с припухшими веками и краснотой вокруг глаз я ничего сделать не могла. Я казалась себе опустошенной и безобразной, вызывающей жалость и чуть ли не отталкивающей. Шура вежливо поблагодарил меня за ужин и извинился, потому что должен был идти в кабинет, чтобы закончить кое-какие письма. Я сказала ему, что посмотрю телевизор или почитаю и что буду превосходно чувствовать себя и в одиночестве. Мы оба знали, что сейчас нам лучше всего какое-то время побыть порознь. Шура ушел к себе в кабинет, я помыла тарелки и почистила все поверхности, которые нашла на кухне. Я старалась делать это как можно тише, чтобы он не услышал шума и не вышел поинтересоваться, что здесь происходит. Я не хотела, чтобы он почувствовал свою вину еще острее с учетом того, чего он наговорил мне о соблюдении порядка в доме.

Закончив уборку, я включила телевизор и пошла в гостиную прибирать свои вещи. Аккуратно повесила свое пальто в шкаф за входной дверью, собрала свою рисовальную бумагу, краски и кисти и упаковала в сумку для покупок, в которой возила их, а сумку поставила рядом с диваном.

Потом села и сфокусировала взгляд на экране телевизора. Я почти ничего не видела и не слышала, в голове теснились мысли, из которых я пыталась выстроить цельную картину. Через некоторое время я почувствовала, что у меня сбилось дыхание, а тело напряглось, практически затвердело. Усилием воли я расслабила мышцы и повращала головой, чтобы размять одеревеневшую шею и спину.

Когда Шура пришел звать меня ложиться спать, я была уже в халате, почистила зубы, проглотила гормональные таблетки и еще раз причесалась. Оказавшись в постели, мы не пытались заняться любовью. Шура одной рукой обнял меня за плечи и прижал мою голову к своей груди. Мы заснули под грустную, тоскующую мелодию Стравинского из «Петрушки».

К тому моменту, когда мне надо было уезжать на работу, казалось, что все худшее позади. Когда Шура позвонил мне вечером во вторник, в его голосе слышался привычный энтузиазм, и не было сомнений насчет того, что чувство юмора полностью вернулось к нему.

В конечном итоге я даже придумала название для этих прорывов темной стороны Шуриной души - безлюдные сибирские просторы.

Много позже я поговорила с Тео, и он помог мне восстановить недостающую информацию. Шурин сын сказал мне, что такие эпизоды случались с отцом еще тогда, когда он был совсем ребенком. По его словам, каждый раз все начиналось одинаково. Если в раковине лежали грязные тарелки, отец ни с того ни с сего начинал их мыть. «Обычно, - сказал Тео, - папа оставлял мытье посуды и уборку кухни матери. Теперь, когда вы здесь, он ведь поступает так же, да?»

- Правда, - ответила я. - Когда он живет один, он делает основную уборку, но когда я приезжаю на выходные, то уборкой занимаюсь сама. Но обычно он не грузится по этому поводу.

- Точно, - подтвердил Тео. - Несколько немытых тарелок и вилок его не волнуют, за исключением того момента, когда у него начинается этот его приступ. Я очень рано понял, что, когда папа оказывается у раковины, моет посуду и чистит столы с остервенелым выражением лица, значит, мне пора удирать куда подальше. Я просто сбегал из дома, шел в амбар или забирался на холм, чтобы не показываться отцу на глаза, и сидел там, пока не подходило время ужина и мне было нужно возвращаться домой. - Тео рассмеялся. «Интересно, доводилось ли Урсуле сталкиваться с «безлюдными просторами», - подумала я.

Когда через несколько месяцев у Шуры вновь начался приступ депрессии и раздражения, меня посетило вдохновение. Я спросила его, примет ли он МДМА вместе со мной, и он согласился, ясно дав понять, что считает эту затею бессмысленной.

За сорок минут его напряженное, озлобленное лицо разгладилось. Он сидел в кресле и улыбался мне. А еще через несколько минут он протянул мне свои руки и потребовал, чтобы я подошла и немедленно, сию секунду, села к нему на колени.

Сибирь была побеждена.

Я понимала, что наркотик не был окончательным решением проблемы Шуриных срывов, но, без сомнения, МДМА был эффективным средством борьбы с неожиданными атаками его подсознания.

Время от времени Шура давал волю своей темной стороне, когда выпивал слишком много вина и позволял себе говорить намеренно саркастическим тоном и резко шутить. Однако в полном объеме «безлюдные сибирские просторы» больше о себе не заявляли.

В конце концов, я совершенно случайно открыла способ, с помощью которого можно было разрядить эту мерзкую обстановку во время чрезмерного алкогольного расслабления. Однажды вечером, когда Шурин острый язык вел себя агрессивнее обычного и колкости в мой адрес летели одна за другой, до меня вдруг дошло, что его атака из остроумной превратилась простоев нелепую. Эта мысль заставила меня рассмеяться. Я хохотала, пока не согнулась пополам от смеха. Когда я немного пришла в себя и выпрямилась, то, увидев мельком застывшее от изумления Шурино лицо, начала смеяться снова. Он проиграл. Сначала он забормотал что-то, потом пару раз хихикнул, после чего бросил сопротивляться и разразился смехом. Мы хохотали до потери пульса, а потом стали поддерживать друг друга, выбившиеся из сил, задыхающиеся и чувствовующие себя абсолютно превосходно.