Мгновение - вечность

Тепла, радости подобного общения штабная жизнь Тимофею Тимофеевичу не давала и дать не могла. Он возвращался к себе повеселевшим, с приливом сил, охотно брался за нерешенные дела.

...Не дождавшись Хрюкина к панихиде, надеялись увидеть его на поминках.

Не приехал.

Значит, не смог.

Да, Южный фронт наступал, рассчитывая с ходу вступить в Донбасс, дел у командарма было невпроворот, но не одни армейские заботы помешали ему проститься с Михаилом Барановым, Не одни они.

Вначале Тимофея Тимофеевича смутило сообщение: к Михаилу Баранову приехала мать.

Не опустив телефонной трубки на рычаг, не отвечая на обращенный к нему вопрос, он от всего отключился. Наталья Арсентьевна, родная мамочка, непрошено явилась ему в мыслях. Сила обиды, боли, причиненной ему Натальей Арсентьевиой, живучесть вызванного ею страдания были ни с чем не сравнимы, Отходчивый, незлопамятный по натуре, Тимофей Тимофеевич ничего не мог с собой поделать, стоило ему вспомнить себя, семилетнего мальца, стоящим посреди чужого, чисто прибранного двора, оглушенного лаем широкогрудой овчарки с черной пенистой пастью, рвущей цепь, охваченного чувством, которому нет названия, но которое означает несчастье, беду, навлеченную на него этой женщиной. Двадцать лет спустя, после Китая, Наталья Арсентьевна разыскала его, ставшего Героем и генералом, пожаловала к нему в гости. Он встретил ее на Казанском вокзале еще статную, цветасто одетую, с жилистыми натруженными руками солдатской прачки. "Здравствуй, Тимоша". - "Здравствуй, мать", - приложился он к незнакомым, мягким щекам, промытым огуречным рассолом, чувствуя подступившую к сердцу боль, - как в черное утро загубленного ею детства, когда Наталья Арсентьевна привела своего Тимошу за руку на просторный двор богатеев Верещаков, чтобы отдать его в найм, в батраки, сказала, что скоро вернется, и, мелькнув в тяжелой калитке юбками, навсегда для него исчезла...

Приезд матери Баранова к сыну, задев чуткую струну, вызвал не боль, но стыд, приступ стыда за родную мамочку. А следом Тимофей Тимофеевич узнал: мать Михаила не застала сына в живых.

Бессильный перед горем незнакомой женщины, сразу ставшей ему вдвое дороже, он потерялся... Как быть? Как к ней выйти, как встретить? Если бы еще он мог сказать: "В бою, геройски..." Нелепость, нелепость, нелепость... Чем утешить? "В бою, геройски" - да... Но все случилось в тылу, в Котельникове, по ходу тренировки. Дать РП, руководителю полетов, неполное служебное... Нет, полное служебное несоответствие. Полное! Ну, а Баранова - нет. И вина перед матерью на нем, командарме, не обеспечившем порядка, который бы...

Что ей сказать? Какие слова?

Он не знал.

...Когда, теснясь, мешая друг другу в дверях, выносили из клуба останки летчика, к деревянному крыльцу подкатил "виллис" генерала-пехотинца, колесившего по улочкам поселка в поисках помещения для медсанбата. "Кого хоронят?" - спросил генерал. "Летчика Баранова". - "Сталинградца Баранова? Из армии Хрюкина?" - "Да". Молодого Хрюкина генерал встретил однажды в штабе фронта, командующий как раз решал вопрос, где, на каком берегу базировать авиацию. Летчика Баранова генерал в лицо не знал, но имя это слышал, связывая с ним, по обыкновению пехотинцев, те удачи, какие случалось наблюдать в воздухе, и прежде всего августовский удар по немецким танкам, прорвавшимся на Сталинград в районе Рынка. Там, на исходе дня, с горсткой народа, оставшейся от дивизии, готовился генерал к своей последней атаке... Да, помощи никакой ниоткуда не ждали. Прижатые к воде, не слыша соседей, не о том уже думали, отбросив пустые диски автоматов, снимая гранаты с предохранителей. Самолеты появились, как в кино, в последний момент. Как в немом кино, без звука. Солнце село, ранние августовские сумерки сгущались... налетели из-за Волги, как в кино. Кто их ждал оттуда? Сказка. Кому ни скажи, не верят. Из восьмерки "ИЛов" уцелел, убрался восвояси только один. Солдаты говорили: "Баранов..." Генерал решил так же: Баранов.

Вот где пришлось свидеться.

Молча, жестом придержав сошедших с крыльца людей, генерал неторопливо и властно изменил порядок траурного шествия, сообщил ему некоторую торжественность, придал характер церемониала. Водителя полуторки, поданной в качестве катафалка, он отправил пустым в направлении кладбища, велев на выезде из поселка остановиться и ждать. Потом генерал, знаток и блюститель ритуала, в печали обошел заколоченный гроб. Его тесовый верх и бока по догадке и настоянию Амет-хана были усеяны крупными алыми звездами, отпечатанными через трафаретку. Генерал понял так, что это - знаки звездного купола, свода, колыбели и усыпальницы смелой души. Амет-хан, изо всех сил старавшийся перед генералом, шепнул ему: "Сбитые!" Страдая от необходимости разъяснять окружающим свой замысел, добавил: "Двадцать три штуки убрал... Полк двухэскадрильного состава..." - "Полк! - генерал значительно поджал губы. Двадцать три штуки... А на "ИЛе" Баранов не летал?" - "Нет". Стало быть, в жестоком бою против танков в районе Рынка летчик Баранов не участвовал. "Будет ли Хрюкин?" - осведомился генерал, рассчитывая - задним числом, с большим опозданием, - признательно с ним объясниться. "Командарм своего участия не подтвердил".

Да, не только фронтовые заботы, не они одни помешали Хрюкину проститься с летчиком...

- Золотую Звезду Героя и ордена - вперед, - негромко скомандовал генерал.

Подставив плечо под невесомую ношу, он взмахнул белым платком.

Навсегда полоненный августовским закатом в районе Рынка, генерал каждой панихидой, на какой ему случалось бывать, воздавал должное тем, чей прах смешался с дымами разрывов и растаял над темной Волгой бесследно. Лица стояли перед ним, как живые, имен, кроме Баранова, он не помнил ни одного...

...В мыслях о последних проводах Михаила Амет-хан налегке, без парашюта, направился к своему "ЯКу".

Лейтенант Павел Гранищев, товарняком прикативший в Р. за отремонтированным истребителем, осаждал вместе с толпой двери летной столовой, пока не вывалилась оттуда компания разомлевших летчиков с аккордеонистом во главе. Тамбур, взвинченный ожиданием свободных мест, встретил ватагу матом. "Вася, любимую!" - скомандовал в ответ предводитель капеллы. Маэстро с готовностью исполнил перебор, и молодые глотки в несчетный раз грянули: